Я - судья. Кредит доверчивости - Астахов Павел Алексеевич - Страница 4

• Предыдущая
• 4/60
• Следующая

– Нат, я к тому, что, может, ты взяла пару кредитиков и просто про них забыла?

– Я так и знала, что ты считаешь меня идиоткой… Я была уверена: ты откажешься мне помогать… – Голос у Натки опять дрогнул, из глаз полились слезы.

– Я разве сказала, что отказываюсь? Просто у тебя память девичья, и ты могла забыть…

– Лена, – в отчаянии перебила меня Ната, – Лена, клянусь! Я в трезвом уме и здравой памяти, или наоборот… Я не брала никаких кредитов!

Ее отчаяние набирало обороты с каждой фразой и в конце концов переросло в крик.

– Тише, тише… я тебе верю, но что тогда происходит?

– Не знаю, не понимаю, – всхлипнула Натка. – Я потому и позвонила тебе! Мне никто больше не сможет помочь! – Натка сняла очки и разрыдалась. – Понимаешь, сначала они звонили, пугали, мол, если кредит с процентами не отдашь, пеняй на себя. Я сказала, что ничего не брала, думала, там разберутся… А вчера… – Натка перешла на прерывистый шепот. – Вчера вечером подкараулили меня у подъезда два лба, громилы бритые. Что, говорят, на халяву денег нахапала и отдавать не хочешь? Я говорю, не брала ничего, а они… Лен, они откуда-то все про меня знают! Все, все… Где живу, где работаю, в какие магазины хожу, какой марки у нас телевизор, а главное… Они меня Сенькой шантажируют! Про ребенка своего, говорят, подумай. Что делать, Лен?!

«Что делать, Лен?» – сама себе задала я вопрос и несколько секунд маленькими глотками пила крепкий кофе, надеясь, что ответ придет сам собой – простой и логичный, как приговор суда.

Странная какая-то история, ей-богу!

Натка, конечно, особа легкомысленная, но не сумасшедшая. Сеньку своего она любит и не сделает ничего, что могло бы навредить сыну.

«Дело отправляется на доследование», – подсказывала интуиция судьи.

«Как всегда, по глупости влипла в историю и даже не поняла», – утверждал опыт старшей сестры.

В любом случае Натку надо спасать.

– У тебя в мобильнике сохранился телефон, с которого звонили?

– Конечно!

Натка достала из сумки мобильник и протянула мне. Я переписала номер, который она показала.

– Что ж, – вздохнула я, – без доблестного Таганцева все равно не обойтись.

А заодно и объяснение будет, зачем я звонила ему с утра и просила помочь…

– Он номер по базе пробьет, да? – всхлипнув, спросила сестра.

– Пробьет. И установит, кто тебе звонил. А ты, Нат, вспоминай пока, кому насолила в последнее время… по мужской части, – я подмигнула ей. – Ты это умеешь.

– Я не солила, – всхлипнула Натка. – Во всяком случае, до такой степени… Лен, я домой боюсь ехать и на работу боюсь, вдруг меня там караулят?

– А Сенька где?

– Сейчас он в детском саду, а начальнику я сказала, что заболела.

– Штирлиц, – проворчала я, отыскивая в сумке ключи от квартиры. – Ладно, бери такси, забирай Сеньку из сада и дуй ко мне.

– Спасибо, Лен!

– Где ты эту жуткую кофту взяла? – поморщилась я.

– Баба Люба, соседка, поносить дала… Для конспирации.

– Ладно, езжай, только не пугайся, у меня там Австралия на потолке.

– Что?

– Иди, горе луковое, – махнула я рукой.

Натка встала и скрылась за фикусом, несчастная даже со спины.

А я вдруг поняла, что легкомысленные люди страдают и переживают как-то особенно трогательно – ведь они не привыкли видеть проблемы там, где они есть, и уж тем более не умеют их решать. Неприятности выбивают таких людей из седла, да так, что непременно хочется броситься им на помощь, потому что пропадут они со своим легкомыслием как заблудившиеся дети, набьют шишек там, где и набивать-то их вовсе не обязательно.

Натка и страдания – понятия несовместимые, нарушающие привычный ход жизни, поэтому я почувствовала, что сестрицу надо непременно и как можно скорее вернуть в состояние вечной эйфории и поиска любви. Так мне будет легче. Так всем будет легче – особенно Сеньке.

Не факт, правда, что, переложив свои проблемы на меня, Натка уже не думает, как бы провести вечер с очередным ухажером… Аромат сладких духов, оставшийся после нее, напоминал, что сестрица не сможет долго переживать.

Я видела в окно, как она, беспечно махнув рукой, поймала такси и уехала.

Машинально пролистав журнал, оставленный ею, я наткнулась на рекламу «Новые квартиры в ипотеку в Павшинской пойме. Время брать!».

Я раздраженно захлопнула журнал и швырнула его на стол.

Эта Павшинская пойма с ипотекой привязалась ко мне как назойливая муха. Думать об этом сейчас не хотелось.

Какая ипотека? Сашке нужны витамины, развлечения, модная одежда и хоть иногда – отпуск на море. Я не могу держать ребенка впроголодь и не купить ей к зиме новый пуховик…

Я допила кофе и направилась к выходу, размышляя, заслуживает ли Натка той острой жалости и сочувствия, которые ей удалось у меня вызвать.

– Портфель! – Меня догнал официант. – Вот, вы забыли под столом… – Он улыбнулся – совсем не заученной улыбкой «для клиентов», а человеческой, белозубой и искренней, словно вполне понимал мою забывчивость.

– Большое спасибо! – горячо поблагодарила я его и вышла из кафе, прижимая портфель к груди.

Натка умудрилась так выбить меня из колеи, что я первый раз в жизни забыла свои бумаги. И если б не добросовестный официант, неизвестно, у кого в руках оказались бы дела, которые я веду.

От этой мысли я, несмотря на жару, почувствовала легкий озноб и безумную злость на Натку.

Не дай бог, выяснится, что она все же брала кредиты…

Я села в раскаленную «Хонду» и рванула с места так, что завизжали шины, а некоторые пешеходы встревоженно обернулись…

Устыдившись своей неожиданной злости, я сбавила скорость, заняла место в правом ряду и поехала в суд.

Виктору казалось, что этот счастливый сон будет длиться вечно. У него не было начала, а значит, не должно быть конца…

Он родился тогда в больнице заново – с сердцем, которое, казалось, сделало первые в его жизни удары, с новой чистой душой и чужой, незнакомой внешностью: Виктор не помнил, как выглядел раньше.

Все говорили о какой-то аварии, о том, что байк всмятку, а его спасли чудо и шлем…

Виктор не помнил никакой аварии, не помнил, что у него был байк, впрочем, иногда по ночам он просыпался от какого-то дикого шума в голове – этот шум напоминал визг колес и грохот металла… Он не мешал ему жить, этот шум, просто будил его изредка и подтверждал слова врачей и соседей по палате о какой-то аварии.

Как ни прислушивался к себе Виктор, он не обнаруживал в своей новой душе и новом сердце страсти к байкам, скорости, ночным гонкам…

К чему все это?

Кажется, таких гонщиков называют в народе «донорами на колесах». Молодые, здоровые девчонки и парни разбиваются насмерть – бери на органы все, что хочешь, если с родственниками договоришься…

Неужели он был таким же дураком?

Это подтвердила мать, которую пустили к нему в тот день, когда он очнулся.

Она поставила на тумбочку пакет кефира, положила несколько апельсинов в пакете и, поджав сухонькие губки, спросила:

– Ну? Допрыгался?! Я ведь предупреждала… Не дай бог, калекой останешься, я тебя кормить не буду…

Мать Виктор помнил, но смутно – какие-то крики, попреки, что «она его кормит», и губы – жесткие, злые губы, которые она всегда поджимала, и их почти никогда не трогала улыбка… Кажется, она растила его одна… Кажется, маялась, убивалась сутками на работе, не устроила свою личную жизнь, и все из-за него, Виктора…

Он почувствовал себя виноватым тогда, глядя на пакет кефира и апельсины, наверное, мать потратилась, в чем-то себе отказала, а потом ехала долго, с пересадками, в больницу и опять тратилась – на билеты…

– Прости, мам… – прошептал он, но, похоже, она его не услышала.

– У всех дети как дети, а ты… – Мать закрыла лицо руками и всхлипнула.

Виктор хотел спросить, откуда у него мог взяться байк – удовольствие дорогое, – ведь не она же ему денег дала на мотоцикл, который он якобы разбил всмятку. Он многое хотел у нее спросить, но мать развернулась и ушла, так и не оторвав рук от лица…

• Предыдущая
• 4/60
• Следующая