Бомба для дядюшки Джо - Филатьев Эдуард Николаевич - Страница 42

Немцы предприняли попытку перевести её производство в Германию, но не успели. 28 февраля английская диверсионная группа проникла в Вермон и взорвала завод. Оборудование, которое успели погрузить на судно, так до Гамбурга и не дошло — корабль был потоплен норвежскими патриотами.

А на берегах Невы советские физики праздновали победу — завершилось сооружение здания для циклотрона ЛФТИ. О вкладе в это дело Игоря Курчатова много лет спустя Венедикт Джелепов напишет:

«К работам по созданию ускорителя он в короткий срок привлёк целую группу крупных заводов и строительно-монтажных организаций. Благодаря его усилиям и кипучей энергии здание ускорителя, заложенное в конце сентября 1939 года, в марте 1941 года уже было построено (строительные работы выполнял трест «Ленмашстрой»), и в нём производился монтаж различного оборудования…

Курчатов торопил всех. Чтобы по возможности сократить срок, мы работали, не считаясь со временем, и добились того, что уже в конце мая в камере был получен вакуум. А в это время Игорь Васильевич уже готовил общий штурм. Он наметил пустить циклотрон к началу 1942 года. В основном всё шло успешно…».

Впрочем, фортуна, как известно, улыбается далеко не каждому. Одним из тех, кто чувствовал себя в тот момент непонятым, ущемлённым, и потому не скрывал обиды, был академик Вернадский. Об этом — в его дневниковой записи, относящейся к 1941 году:

«16 мая. Пятница.

Был у О.Ю. Шмидта. С ним разговор по вопросу об уране и о прекращении работ в Табошарском. Он сказал, чтобы В.Г. Хлопин прислал [данные о месторождении? — Э.Ф.], прежде чем обращаться лично — например, мне — к Сталину.

Между прочим, я ему указал, что сейчас обструкция у физиков (Иоффе, Вавилов — я не называл лиц): они направляют все усилия на изучение атомного ядра и его теории, и здесь (например, Капица, Ландау) делается много важного — но жизнь требует рудно-химического направления. Я ему напомнил, что наши физики остались в исторически важный момент при создании учения о радиоактивности в стороне от мирового движения и теперь повторяется. Тогда, может быть, ранняя смерть П.Н. Лебедева, а вступившие [после него? — Э.Ф.] не имели нужного авторитета. Ведь ненормально, что я, не физик, организовал Радиевый институт».

Через два дня в дневнике Вернадского появилась новая запись:

«История с Табошарским месторождением урана — типична для бессмысленной траты денег и бессознательного вредительства. Надеюсь, что мы пробьём рутину и невежество советских бюрократов.

Посмотрим…».

Увы, дождаться победы над чиновничьей рутиной и бюрократическим невежеством Вернадскому было не суждено. И не только ему. Потому как все люди смертны. Вечен только чиновный бюрократизм.

Тем временем заканчивалась весна 1941 года. И как-то незаметно один за другим уходили последние мирные дни.

В час дня 17 мая 1941 года в помещении Ленинградского Радиевого института состоялось очередное заседание Урановой комиссии. Игорь Курчатов доложил о работах ЛФТИ, Александр Лейпунский — о достижениях УФТИ. Яков Зельдович, Юлий Харитон и Исай Гуревич ознакомили собравшихся с результатами своих новых расчётов, касавшихся цепных реакций.

Все уже знали, что открытие спонтанного деления урана Сталинской премии не удостоилось. Три года спустя, в 1943 году, как бы подводя итог работе своих учеников, Курчатов напишет:

«Явление самопроизвольного деления урана было в 1940 г. открыто у нас в Союзе в моей лаборатории тт. Флёровым и Петржаком. Работа была напечатана, но, к нашему удивлению, не получила никакого отклика за границей. Так как произведённое исследование было связано с использованием весьма сложной техники, у нас оставалась некоторая неуверенность в реальности открытого явления».

Как видим, даже сами «первооткрыватели» не очень верили в то, что они действительно что-то открыли…

И всё же, как только наступило лето (6 июня 1941 года), Бюро Отделения химических наук АН СССР приняло решение о премировании «аспиранта-докторанта Радиевого института К.А. Петржака и научного сотрудника Ленинградского физико-технического института Г.Н. Флёрова в размере 5 000 рублей каждого». Удостоились премий (в размере двухмесячных окладов) за работы «по цепному разложению урана» и профессора Зельдович и Харитон. Причём Зельдович получил дополнительно ещё один оклад «за работы по теории горения».

12 июня Отделение физико-математических наук оповестило своих членов о том, что в ноябре 1941 года в Ленинграде будет созвано совещание по атомному ядру. Совместное для физиков и химиков. Однако провести это мероприятие было не суждено — помешала начавшаяся война.

Уже на третий день после начала Великой Отечественной войны академик В.Г Хлопин написал записку О.Ю. Шмидту. Начиналась она весьма беспокойно:

«В связи с создавшимся угрожающим для Ленинграда положением и отсутствием надлежащим образом оборудованного хранилища для радиевого фонда в Радиевом институте…».

Хлопин просил Шмидта войти в правительство с просьбой «о выводе основного фонда ра, дия… в Москву», приводя такие аргументы:

«Основанием к настоящему ходатайству служит незащищённость хранилища от воздушных бомбардировок и опасность в связи с этим не только потери большого ценного фонда, но и возможного заражения распылённым радием порядочной площади».

Так встречал начавшуюся войну Ленинградский Радиевый институт.

А что происходило в этот момент в Ленинградском физтехе?

Венедикт Петрович Джелепов вспоминал:

«Все специалисты по физике атомного ядра, в том числе и участники постройки циклотрона, срочно были направлены на различные работы оборонного характера».

Физик Леонид Михайлович Немёнов:

«В начале войны мы шли с Курчатовым по улице. Навстречу нам следовала воинская часть.

— Знаешь, если я не найду себе настоящей работы, нужной в данное время стране, уйду в ополчение, — сказал Курчатов».

В воспоминаниях об июне 1941-го другого сотрудника ЛФТИ Бориса Григорьевича Дубовского тоже упомянут Курчатов:

«Когда началась война, он потребовал отправки на фронт, а когда ему было в этом отказано, вместе с Анатолием Петровичем Александровым занялся актуальной работой…».

Эта «актуальная работа» проводилась в лаборатории, которую возглавлял кандидат физико-математических наук Анатолий Александров. За пять лет до начала войны ему и его сотрудникам было поручено найти надёжный способ защиты кораблей от магнитных мин и торпед. Физики справились с этим заданием!

В апреле 1941-го, вспоминал Анатолий Петрович, Военный совет флота принял решение «… о немедленном оборудовании всех кораблей системами ЛФТИ». Этот приказ был отдан очень своевременно:

«К началу войны подготовка к массовому оборудованию кораблей ВМФ бела практически завершена, и несколько кораблей прошли обработку. С началом войны работы по размагничиванию многократно ускорились».

В конце июня 1941-го Александров и его группа занимались размагничиванием тральщиков. Темп работ всё возрастал, когда неожиданно (это произошло 26 числа) Анатолия Петровича вызвали к телефону. Звонил А.Ф. Иоффе, который…

«… потребовал, чтобы я приехал 27 июня в Ленинград защищать докторскую диссертацию. Я пытался отказаться, но Александр Фёдорович с необычной для него твёрдостью потребовал и через помощника командующего передал приказ обязательно выехать в Ленинград.

27 июня я защитил диссертацию».

Это была последняя учёная степень, присуждённая сотруднику ЛФТИ в 1941-ом. Война уже присваивала свои награды и звания. Появились и первые её жертвы. Среди них — ядерная тематика.

Сохранилось письмо, написанное Хлопиным 15 января 1943 года и адресованное Иоффе. В нём упоминается и о том, что большая часть работ, стоявших в плане на 1941 год (в том числе и работы по физике атомного ядра).