Бомба для дядюшки Джо - Филатьев Эдуард Николаевич - Страница 102

А в лежачем реакторе, горизонтальном, казалось бы, всё более определённо…

Но мы всё-таки решили сделать вертикальный вариант. И оставили зазор между графитом и защитой. Большой, метровый зазор. И вот оказалось, что это необычайно удачное решение. Когда начали работать с этими реакторами, мы обнаружили, что есть радиационное распухание графита, причём гораздо большее, чем температурное расширение.

Графит при облучении делается очень твёрдым, он превращается в такой материал как чугун по твёрдости. Он сильно расширяется. Он пухнет. И если, например, такой графит начать потом разогревать, то где-то около температуры 6000–7000 градусов он вдруг сам начинает бешено разогреваться дальше.

Это тепло Вигнера, оно так называется теперь, мы его открыли одновременно с американцами.

У американцев было рассчитано только на температурное расширение графита. И у них все котлы вышли из строя в Стэнфорде, потому что разрушилась графитовая кладка и разрушилась система защиты.

У англичан, это было позже, произошла просто крупнейшая авария. У них кладка раскалилась добела, весь уран, конечно, к чёртовой матери расплавился, выбросило этот и уран, и осколки, всё. И даже коровы, которые были в радиусе 100 килом, етров от этого реактора, давали радиоактивное молоко.

А у нас это всё произошло благополучно».

Впрочем, все эти подробности стали достоянием гласности лишь много лет спустя. А тогда страсти вокруг доллежалевской «вертикали» разгорелись нешуточные. Ефим Славский писал:

«В том же 1946 году в июле-августе под руководством Игоря Васильевича рассматривали мы, если можно так назвать, наши «проекты», три ватмана Доллежаль, Шолкович и Кондратский — каждый по своему ватману докладывал, что такое атомный реактор и какой надо строить».

Николай Доллежаль:

«Проект реактора, включая все важнейшие проверки его узлов, мы закончили в июле. Помнится, как ехал я к Курчатову с кальками, а острое чувство тревоги не давало покоя. Ведь тот экспериментальный реактор, что сооружали сами физики в Лаборатории № 2, ещё не был готов. А здесь — чертежи, по которым начнётся строительство очень мощных (по тем временам,) и крупных промышленных реакторов, строительство необычайно дорогое, исключительно важное для интересов государства. Где гарантия, что пуск экспериментального „котла“ не перечеркнёт наш проект или как минимум не потребует коренной переработки?

Эти гнетущие меня сомнения я сразу высказал Игорю Васильевичу. Но моё волнение ему не передалось. Наоборот, он постарался успокоить меня:

— Не сомневайтесь, всё будет в порядке. Принципиальные ошибки в проекте исключены. А если испытания выявят что-то непредвиденное, вы успеете внести изменения в конструкцию. Так что давайте чертежи, буду подписывать».

24 июля 1946 года на 24-ом заседании Специального атомного комитета было принято решение:

«… принять предложение Научно-технического совета Первого главного управления о строительстве агрегата № 1 по вертикальному варианту, разработанному под научным руководством акад. Курчатова Институтом химического машиностроения (гл. конструктор проф. Доллежаль)».

13 августа 1946 года Берия направил Сталину проект постановления Совмина СССР «О выборе типа агрегата № 1 для завода 817». Документ сопровождало письмо, в котором вождю сообщались некоторые подробности:

«По предложению академика Курчатова из пяти вариантов, предназначенных к рассмотрению проектов, выбран для промышленного осуществления проект котла с вертикальными технологическими трубками, разработанный под научным руководством академика Курчатова Институтом химического машиностроения Министерства машиностроения (главный конструктор профессор Доллежаль Н.А.).

В связи с выбором вертикального варианта уран-графитового котла вносится частичное изменение в основное решение по заводу № 817 от 9 апреля с.г.:

… сроки изготовления основного оборудование котла (1 января 1947 года). переносятся на два месяца позднее».

Постановление Совмина СССР, утверждавшее вертикальное расположение реактора, было в тот же день подписано Сталиным. Вождь пошёл и на перенос сроков запуска уран-графитового котла, что, в свою очередь, отодвигало и дату испытания атомной бомбы!

Ещё один любопытный аспект: завод № 817 Берия назвал предприятием, которое возводится «по методу академика Курчатова». А котёл, который предполагалось там установить, именовался «агрегатом № 1», разработанным «под научным руководством академика Курчатова». То есть конструктор (профессор Доллежаль), предложивший нечто новое, оттеснялся на второй план. Не питал Лаврентий Павлович доверия к новым, ещё не очень проверенным ли цам.

И, тем не менее, вертикальный (наш, отечественный) вариант уран-графитового «котла» стали сооружать на Урале.

Николай Доллежаль впоследствии писал о своём реакторе:

«Заложенные в его основу теоретические предпосылки физиков с Игорем Васильевичем Курчатовым во главе блестяще подтвердились. Риск оказался оправданным».

И возведение комбината № 817 не слишком затянулось. Об этом — Михаил Первухин:

«Совмещение всех проектных и конструкторских работ позволило осуществить строительство комбината в короткие сроки».

Но не только производственные успехи радовали тогда руководителей Специального комитета. Были достижения и по карьерной части — усилия, предпринятые Берией по возвращению Маленкова на прежние посты, принесли, наконец, свои плоды: 1 июля 1946 года Георгий Максимилианович вновь стал секретарём ЦК, а через месяц (2 августа) ему вернули пост заместителя председателя Совмина.

Во многих опубликованных в наши дни биографиях Маленкова можно встретить фразы о том, что во второй половине сороковых годов (в 1946 и в 1947-ом) он был выслан сначала в Среднюю Азию, а затем в Казахстан. Однако протоколы заседаний Специального атомного комитета этого не подтверждают — Георгий Максимилианович присутствовал почти на всех.

Летели дни, недели, месяцы…

Всё больше людей, организаций и учреждений вовлекалось в грандиозное «Дело создания атомной бомбы». Берия регулярно представлял Сталину докладные записки, ещё чаще — «проекты постановлений», в которых подробно обрисовывалась ситуация в «урановых делах». Каждый из этих документов завершался, как правило, лаконично:

«Проект рассмотрен и одобрен Специальным комитетом.

Прошу Вашего решения.

Л.Берия».

И Сталин утверждал присылавшиеся ему бумаги.

Напомним ещё раз, что Иосиф Виссарионович никогда не ставил свою подпись, предварительно не вникнув в содержание принесённого ему документа. Все бериевские «проекты постановлений» вождь изучал очень внимательно и в смысл подписывавшихся им постановлений, вне всяких сомнений, вникал основательно. Этого требовала установившаяся в стране система, при которой всё должно было находиться под неусыпным контролем партии (а точнее, её вождя).

Когда в наши дни знакомишься с этими (давно уже рассекреченными) «постановлениями советского правительства», поражаетта подробнейшая скрупулёзность, с которой Берия излагал Сталину суть каждого вопроса, выносимого на высочайшее утверждение. В документе говорилось обо всём! Излагались самые мельчайшие подробности! Вплоть до деталей, которых главе великого государства знать было совсем не обязательно.

Возьмём, к примеру, постановление Совнаркома СССР № 2387-268 от 20 сентября 1945 года. Есть в нём такие пункты:

«5. Обязать НКПС (т. Ковалёва) отгрузить в 1945 г., начиная с сентября месяца, с карьеров НКПС для строительства Лаборатории № 2 Академии наук СССР камня бутового 5 тыс. м и гравия или щебня 2 тыс. м с равномерной поставкой по месяцам…