Император Крисп - Тертлдав Гарри Норман - Страница 10

• Предыдущая
• 10/108
• Следующая

Когда прихожане вслед за Окситием еще раз повторили символ веры, патриарх жестом велел всем сесть. Фостий едва не ушел из Собора до начала проповеди. Проповеди, будучи по природе своей индивидуальными и специфичными, разрушали в нем то чувство принадлежности, которое он искал в молитве. Но поскольку ему кроме дворца идти было некуда, Фостий решил остаться и послушать. Даже отец не посмеет попрекнуть его за набожность.

— Мне хочется, чтобы все вы, собравшиеся здесь сегодня, — начал патриарх, — задумались над тем, сколь многочисленны и разнообразны пути, коими погоня за богатством угрожает ввергнуть нас в вечный лед. Ибо, накапливая золото, драгоценности и вещи, мы слишком легко начинаем считать их накопление самостоятельной целью в жизни, а не средством, при помощи которого мы обеспечиваем пропитание свое и подготавливаем жизненный путь для нашего потомства.

«Нашего потомства?», — с улыбкой подумал Фостий.

Видесские священники придерживались целибата; и если Окситий готовил путь для своего потомства, то его должны заботить грехи куда более тяжкие, чем алчность.

— Мы не только слишком охотно ценим золотые монеты ради их собственной ценности, — продолжил патриарх, — но те из нас, кто накопил богатства — честным или другим способом, — также зачастую подвергают опасности нас и нашу надежду на счастливую загробную жизнь, порождая зависть в тех, кому не досталась хотя бы малая доля богатств.

Некоторое время он проповедовал в том же духе, пока Фостий не устыдился того, что желудок его не знает голода, обутые ноги не мокнут, а теплая одежда согревает зимой. Он даже поднял глаза к лику Фоса на куполе и помолился о том, чтобы владыка благой и мудрый простил ему столь роскошную жизнь.

Но когда взгляд Фостия, опустившись, остановился на патриархе, он внезапно увидел Собор в новом, весьма неприятном свете. До сего дня он принимал как само собой разумеющееся то огромное количество золота, которое потребовалось сперва для его строительства, а затем и для приобретения драгоценных камней и металлов, превративших его в рукотворное чудо. Если бы ушедшие на это несчетные тысячи золотых были потрачены, дабы накормить голодных, обуть босых, одеть и согреть замерзших, то сколько добра эти деньги принесли бы несчастным людям!

Фостий знал, что храмы помогают беднякам; отец не раз рассказывал ему, что свою первую ночь в столице он провел в общей спальне монастыря. Но слова облаченного в золотую парчу Оксития, призывающего поделиться богатствами с неимущими, поразили Фостия откровенным лицемерием. И, что еще хуже, сам Окситий этого лицемерия словно не замечал.

Недавний стыд Фостия улетучился, сменившись гневом. Да как смеет патриарх просить других отказываться от земных богатств, не говоря и слова о сокровищах, накопленных храмами? Неужели он полагает, будто эти сокровища каким-то образом утратили способность быть использованными по назначению — тому самому назначению, о котором распинается патриарх, — лишь потому, что стали называться святыми?

Судя по тону проповеди, так оно, вероятно, и было. Фостий попытался понять ход мыслей патриарха, но безуспешно. Молодой Автократор вновь взглянул на знаменитый лик Фоса. Да как может владыка благой и премудрый терпеть призывы к бедности, исходящие из уст человека, владеющего, несомненно, не одним, а несколькими наборами регалий, стоимости любой из которых хватит, чтобы годами кормить семью бедняков?

Фостий решил, что благой бог наверняка занесет слова Оксития в свою книгу судеб.

Патриарх все еще проповедовал, и то, что он не замечал противоречий в своих словах, потрясло Фостия гораздо больше, чем сами слова. Ему не очень-то нравились уроки логики, которые Крисп заставил его посещать, но кое-что него в голове отложилось. Неужели, подумалось ему, вслед за патриархом к алтарю выйдет размалеванная шлюха и начнет восхвалять достоинства девственности? Вряд ли это станет меньшей глупостью, чем то, что он сейчас слушает.

— Будь благословен, Фос, владыка благой и премудрый, милостью твоей заступник наш, пекущийся во благовремении, да разрешится великое искушение жизни нам во благодать, — провозгласил в последний раз Окситий. Даже без своих роскошных облачений патриарх был высок, худощав и благообразен, седую бороду и шелковистые брови он наверняка расчесывал, а облачившись для проповеди, он и вовсе стал ходячим символом святости. Но его слова колоколом гремели в сердце Фостия.

Когда литургия закончилась, большинство прихожан вышли из храма, но некоторые подошли к патриарху поблагодарить за проповедь. Изумленный Фостий покачал головой. Неужели они глухи и слепы? Ничего, настанет время — Фос во всем разберется.

Спускаясь по ступенькам храма, Фостий повернулся к одному из своих телохранителей и спросил:

— Скажи мне, Ноккви, халогаи тоже строят своим богам такие богатые дома?

Ноккви широко распахнул льдисто-голубые глаза, откинул голову и громко расхохотался. Плечи его так затряслись, что заплетенные в косы длинные светлые волосы запрыгали по спине. Немного успокоившись, халогай ответил:

— Твое младшее величество, у нас на родине даже людям не всегда хватает на жизнь, так что мы не можем держать наших богов в такой роскоши, как вы своего Фоса. К тому же наши боги предпочитают кровь, а не золото, а уж кровью мы поим их щедро.

Фостий хорошо знал, как жадны до крови боги северян. Святой Квельдальф халогай, решивший поклоняться Фосу — считался в Видессе великомучеником, потому что его убили соплеменники, когда он попытался обратить их в веру благого и мудрого владыки. Воистину, халогаи представляли бы для империи гораздо большую угрозу, если бы столь обильно не проливали кровь своих собратьев.

Ноккви шагнул на каменные плиты храмового двора. Когда он обернулся и взглянул на Собор, глаза его вспыхнули волчьей жадностью.

— Вот что я тебе скажу, твое младшее величество, — проговорил он. — Позвольте воинам лишь с пары наших кораблей ворваться в столицу, и ваш бог тоже получит меньше золота и больше крови. Быть может, ее вкус понравится ему больше.

Услышав слова северянина, Фостий невольно сделал жест, предохраняющий от сглаза. Империя до сих пор отстраивала и заново населяла города, захваченные халогаями Арваша примерно в то время, когда он родился. Но само наличие такого склада богатств в имперской столице было искушением не только для яростных северных варваров, но и для алчных подданных самого императора. Таких, впрочем, притягивало любое хранилище богатств.

Фостий застыл, разинув рот. Он внезапно начал понимать, как возникла доктрина фанасиотов.

* * *

Огромные бронзовые двери Тронной палаты медленно распахнулись.

Сидя на императорском троне, Крисп на краткое мгновение разглядел то, что находилось на улице, и улыбнулся; внешний мир казался столь слабо связанным с тем, что происходило внутри.

Сравнивая иногда Тронную палату со столичным Собором, он никак не мог решить, какое из этих строений более пышное и великолепное. Верно, орнаменты в палате не столь цветисты, но к ним добавляется никогда не повторяющееся зрелище богатых одеяний вельмож и бюрократов, которые выстраивались двумя рядами вдоль колоннады, идущей от входа до самого трона. Каждую пару колонн разделяли сто ярдов пустоты, наводившие на каждого просителя мысли о собственном ничтожестве и несокрушимом могуществе Автократора.

Перед троном стояли шесть халогаев в полных боевых доспехах.

Крисп вычитал в хрониках, что один из его предшественников был убит прямо на троне, а трое других ранены, и не пожелал развлечь какого-нибудь отдаленного преемника, добавив к этому списку и свое имя.

Стоящий рядом с северянами герольд с белым жезлом в руке сделал шаг вперед. Болтовня придворных смолкла, и в наступившей тишине герольд провозгласил:

— Трибо, посол Нобада, сына Гумуша, хагана Хатриша, просит дозволения приблизиться к Автократору Видесса. — Тренированный голос герольда был легко слышен от одного конца Тронной палаты до другого.

• Предыдущая
• 10/108
• Следующая