По понятиям Лютого - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 22
- Предыдущая
- 22/66
- Следующая
А китаец без остановки качал головой, не соглашался, укорял, стыдил. Как будто стеклянным молоточком по темени – дзынь, дзынь, дзынь… Без остановки.
Что не так?! Ну?!
Пятый, шестой, седьмой. На вокзале порезали Боксера и Рыбу. Они из «рыночных», люди Редактора. Студент созвал к себе основных авторитетов – Бурового, Кузьму, Космонавта, Лесопилку, Севана и прочих. Пришел только Севан. Долго охал и ахал, глядя на развешанные по стенам картины, трогал руками богатые рамы. Потом сказал:
– Ты молодой, умный и богатый. Столько красивых вещей. Можешь жить и радоваться. Скажи, зачем полез в Смотрящие?
– Я не лез! Меня выбрали!
– Выбрали, да. И я выбирал. Правда, я уже и не вспомню, почему я хотел, чтобы это был ты. Все хотели, и я хотел… Да мне на это начхать, забыл и забыл. А ты сам помнишь? А? Зачем оно тебе, Студент?
День восьмой, девятый. Редактор пропал с концами. В городе закипает настоящая война, он должен ее остановить, но не знает как. Приехал к Буровому, сам. Оказал честь. Буровой посмотрел на него так, будто едва узнал.
– А что я могу? – сказал Буровой. – В Богатяновке я шишка, так здесь у меня и не режут никого без спросу. А в городе шишка – ты. Тебе и крутиться.
Непрерывный фарфоровый звон дробнее и чаще, он перешел в гудение, в тонкий писк, резал мозг ультразвуком, а маленькая голова китайского мудреца превратилась в размытое облачко тумана.
Студент сдался, велел Султану подыскать приличный дом где-нибудь на окраине. Хрен с вами со всеми.
Ночью вдруг стало тихо. Он подошел к фарфоровой статуэтке. Не дрожит, не звенит, не качается.
– Как мне быть? Где я скосячил? Что мне сделать, чтобы все стало как надо?
Не дрожит. Не звенит. Не качается. Молчит.
– В чем дело? То дребезжишь круглыми сутками, то не шевелишься даже! Батарейка закончились, что ли?
Студент скрипнул зубами, протянул руку к статуэтке… Нет, вспомнил. Нельзя, будет плохо.
– Втравили меня в этот шлак – и свалили! Ага! Расхлебывай как хочешь! Суки вы!
Руку пронзила дикая боль. Палец, на котором сидел львиный перстень, стал черным и распух от прилившей крови. Перстень заметно уменьшился в диаметре, сжался, уже не кожа и мясо, а сама кость трещала под его давлением. Студент заорал, затряс рукой. Чем сильнее давил перстень, тем стремительнее росла опухоль, палец набухал, увеличивался, вытягивался, извивался, как змея, черный, страшный, на конце выклюнулась заостренная плоская голова… Цап! Студент едва успел убрать голову. Упал. Там, где змеиные зубы только что мазанули по воздуху, остался сдвоенный светящийся красный след.
Он завыл, заколотил рукой о стену, как припадочный. Вскочил, полетел на кухню, схватил со стола нож, занес над левой кистью.
– Б…дь!!! Сейчас отхерачу на фиг!!! И насрать!!!
Резко, с раздраженным хлопком, откинулась занавеска на кухонном окне. Зазвенели на карнизе металлические кольца. С подоконника упала переполненная пепельница.
За окном на фоне заходящей луны открылся силуэт семиэтажного дома на противоположной стороне улицы. На его крыше с каких-то незапамятных времен красовалась надпись из огромных фанерных букв: «СЛАВА НАРОДУ-ТРУЖЕНИКУ!» Буквы старые, обветшавшие, у «т» покосилась перекладина, из-за чего вместо «труженику» можно было прочесть «груженику».
Сейчас там были новые буквы и новая надпись. Ее даже подсветили невидимыми прожекторами.
«ОТХЕРАЧЬ СЕБЕ БАШКУ, СТУДЕНТ!»
Голова закружилась. Он покачнулся, со стуком уронил нож. «В лучшем случае я сошел с ума, – подумал он. – Это в лучшем… В худшем случае все еще гораздо хуже…»
На него в упор смотрели желтые змеиные глаза.
– Но я не знаю!!! Не знаю, что мне делать!!!
…Шум в гостиной. Он не бежал, какое там. Его уже ничем не удивишь. Поплелся, еле волоча ноги.
С книжных полок слетали вниз книги. По одной, по две, целыми рядами. Некоторые падали сразу, некоторые зависали в воздухе на секунду-две, раскинув обложки-крылья. Некоторые летели через комнату, словно снаряды, с неожиданно громким, пугающим стуком врезались в стену, в дребезжащие окна… Книг было не так уж и много. В основном альбомы по искусству, приключенческая литература, что-то из классики (исключительно для солидности, нечитанное ни разу), журналы, стопки газет…
Студент опустился на корточки, сел на пороге комнаты. Случайно опустив глаза, обнаружил, что и перстень, и палец обрели прежний размер и вид. Но это его даже не особо взволновало.
Он отрешенно смотрел на творящийся в гостиной… Не знал, как это назвать. Шабаш, светопреставление, наваждение, фиг его знает. Смотрел, пока все не прекратилось, пока с верхней полки не слетела последняя книга и, описав странную траекторию, как попавшая в помещение птица, не забилась под телевизионную полку.
Осторожно протянул руку и поднял валявшийся ближе всех полный сборник репродукций Репина, юбилейное московское издание пятдесят четвертого года. Сборник лежал раскрытый, вверх обложкой. Он перевернул его. Репродукция картины «Арест пропагандиста». Темная убогая хата, бородатый молодой человек с тяжелым взглядом, жандармы, выпотрошенный чемоданчик с агитлитературой… Известная картина, украшавшая все советские учебники по истории.
Только у молодого человека не было бороды. Он гладко выбрит, одет в широкие, по последней моде, брюки с манжетами и белую нейлоновую рубашку. На пальце холодным металлическим светом сияет перстень. Ничего себе пропагандист! Никакой хаты, ничего подобного. Роскошная городская квартира с шелковыми обоями, картинами и телевизором, на заднем плане виднелся столик с крошечной фарфоровой статуэткой. Вместо жандармов – три мента и молодой хлыщ в гражданском. Чемоданчика тоже не было. А была набитая десятирублевиками сумка из тайника в полу, между лагами… Часть общака, один из его тайников.
Рядом второй альбом, тоже раскрытый: «Западноевропейская гравюра XIV–XVII вв.». Казнь Карла Первого Стюарта 30 января 1649 года. Эшафот, плаха, обезглавленный труп в знакомых уже ему брюках с манжетами, кровь вытекает из шеи аккуратными параболами. Крепкий мужчина в немыслимых для тех времен спортивной куртке и кепке держит за волосы отсеченную голову с закатившимися глазами и открытым в мучительной гримасе ртом, демонстрируя ее публике. Все это в немного упрощенном, угловатом, условном отображении, в той манере гравировки, какая существовала во времена Кромвеля и Английской революции. Но голова – его, Студента, голова. Вне сомнений. А мужичок в кепке – Буровой собственной персоной. Очень даже похож…
Наугад схватил третий альбом, всмотрелся в открытую специально для него (теперь это совершенно ясно) страницу.
Владимир Серов «Ходоки у Ленина». В горле булькнул нервный смешок: повезло же… Разумеется, вождя мирового пролетариата на картине не было. Он сам, в костюме-троечке, с перстнем на пальце, сидел, облокотившись на стол, внимательно слушал, что впаривают ему застывшие в почтительных позах «ходоки» – Севан, Мотя Космонавт и Леденец. Только не было ни комнаты в Смольном, ни убранных в белые чехлы кресел. Простой деревенский дом, что-то вроде жилища Мерина в Нахаловке, обычные стулья, табуретки, печь-голландка, на подоконнике – силуэт фарфорового китайца. В качестве подсказки, чтобы совсем уже было ясно, что к чему, за окном открывался вид на поле и озеро. Значит, окраина. Северный поселок. И Северное водохранилище. Или Ростовское море. Или вообще – левый берег Дона, Левбердон…
Да-а-а, картина ясная: предупредили его! Дескать, лягавые с обыском нагрянут и сумку найдут, Буровой против него заговор готовит и скоро грохнет, а жить надо в доме, на окраине, так спокойней.
Значит, надо съезжать отсюда. И чем скорее, тем лучше. Китаец ожил, зазвенел, закивал головой. Да-да-да. В правильном, мол, направлении мыслишь!
«У дьявола есть не только рога, но и чувство юмора», – подумал Студент. Вскрыл тайник в полу, переложил деньги в другой схрон, хитро обустроенный в наружной полутораметровой стене. И ведь верно, место куда более надежное, за двумя рядами кирпичей, переложенных оконной замазкой. Хоть со стетоскопом простукивай, ничего не услышишь.
- Предыдущая
- 22/66
- Следующая
