Продается недостроенный индивидуальный дом... - Гросс Виллем Иоханнович - Страница 22

• Предыдущая
• 22/66
• Следующая

Опять трамвай с одним вагоном. А он дал Урве слово — никогда не висеть на подножке. Впрочем, сегодня были нарушены и более серьезные обещания. Его ждет работа. Ждет товарищ, которого интересует, как обстоят дела с квартирой. Лгать — так до конца. И вообще, он торопится. Эй, вы, там, на площадке, неужели вы не можете войти внутрь!

Граждане в трамвае, неужели вы не понимаете — остальные тоже хотят войти, чтобы спокойно постоять и хоть немного собраться с мыслями. Ваттер, конечно, сразу спросит: ну как?

Ложь порой разветвляется, как дельта реки. Первым делом Ваттер узнал, что городской трамвайной линией могли пользоваться сегодня лишь предприимчивые люди, а подобные Лейзику вынуждены были топать пешком — потому-то столько времени и ушло. Ладно, дружище, ничего страшного не стряслось. Бумага бежала хорошо, работа спорилась. Ну, а как все-таки с квартирой?

Как? Предложили какую-то старую, полуистлевшую лачугу. Неизвестно каким образом, Рейну вдруг вспомнился худощавый молодой человек, которого он как-то видел в коридоре жилуправления. Этот молодой человек стоял в длинной извивающейся очереди и ворчал: «Предложили какую-то развалину в Нымме. Выгоднее самому новый дом построить, чем этакий крест на шею вешать». В тот раз они с Урве ходили смотреть этот дом. Ничего, кроме разочарования. Старые, заброшенные дома превращаются в тлен, как и старые взгляды на жизнь. Так что, Ваттер, честный малый, в итоге тебе не так уж и наврали сегодня.

Мартин Айгсаар смеялся в этот вечер до слез. Этот человек с бычьим затылком любил забавные истории. Ни в чем не нуждающийся, он охотно слушал про чужие беды, порой давал неплохой совет и с удовольствием вспоминал времена, когда ему самому приходилось туго.

Когда старший машинист мимоходом спросил у накатчика: «Где ты шлялся?» — тот и не предполагал, что своим ответом так рассмешит Мартина. Ложь, стоит ей только покатиться, растет, подобно снежному кому. Ложь должна быть как шар. Тогда она становится похожей на достоверность и, потускнев, забывается. Где он шлялся? По квартирным делам, разумеется. Предложили полупрогнивший дом.

Свояка заинтересовали размеры и цена дома. Пришлось вспомнить все, что когда-то рассказывал в жилуправлении ворчливый молодой человек в очках.

И вдруг совершенно неожиданно удар:

— Смотреть ходил?

Ходил ли он смотреть? Ну конечно, разумеется. Откуда он иначе знал бы, что дом прогнил? Однако Мартин мог рассказать об этом Лийви, та — Урве, а Урве потребует: пойдем, посмотрим вместе.

— Ясно — ходил. — Все последующее было сказано на одном дыхании: — Примчался туда как сумасшедший, черт побери, и что же? Та самая лачуга, которую мы с Урве уже однажды смотрели. Забыл адрес, тьфу!

Самое неприятное было еще впереди. Киоск. Синий газетный киоск. Подойдет Урве, доверчиво возьмет его под руку. И ведь придется рассказать ей все эти небылицы! Какого черта? Только из-за того, что Мартин может рассказать Лийви, а та в свою очередь Урве, и Урр сделает большие глаза: «Странно, мне ты ничего не говорил об этом».

Так произойдет, так может произойти, если промолчать.

А что, если рассказать самому, как только они отойдут от киоска, одним дыханием выпалить все — тогда круг замкнется. Невинное создание, идущее рядом с ним, невольно еще сильнее ранит его душу: «Бедный Рейн, у тебя с этой квартирой столько забот. Мне, лентяйке, просто стыдно». Это или что-то в этом роде она по простоте сердечной непременно скажет.

Рейн кое-как умылся, кинул спецовку на дно шкафа и даже оставил под скамейкой калоши.

В проходной, накуренной и жарко натопленной каменным углем, его остановила женщина. Черная каракулевая шуба, голова повязана старым шерстяным платком и — лицо, знакомое бледнее испуганное лицо.

— Лийви!

— Мартин скоро придет? У нас ужасное несчастье. Если Мартин придет... его надо подготовить. Рейн, ты…

— Что случилось?

— Умер отец.

Мимо торопливо проходили мужчины и женщины, окончившие смену. Сгорбленный сторож со следами оспы на лице перестал жевать булку.

— У Айгсаара отец умер? Старик Айгсаар?

Люди останавливались. Подходили ближе, чтобы послушать подробности.

— Сегодня в половине десятого принес воды из колодца и тут же упал. Кровоизлияние в мозг. Сразу же приехала «Скорая помощь». Я позвонила из дежурного магазина...

Старики помнили покойника. Хороший рабочий. Знал машину как свои пять пальцев. И сына обучил. В свое время даже и дом поставил. Сильный был мужик.

Возможно, раньше, в те времена, когда Рейн еще не знал его, он был и сильным и хорошим. Рейн же знал другого старика, мрачного и злого, который в «нынешней» жизни и в «нынешней» молодежи видел одно дурное, который ничего не понимал в мировой политике, вечно ввязывался в разговоры, спорил. Жил человек, как улитка в своей раковине, и никто о нем никогда не вспоминал. А вот сегодня решил напомнить о себе. Придется пойти туда.

Пасмурный воскресный день. Туман. Башни срезаны низкими облаками. Кроны деревьев и провода в стеклянных бусинках. Выбоинки на обледеневших тротуарах до краев полны воды и песка. Инструкция запрещает посыпать тротуары золой. Но, невзирая на это, посыпают, и зола превращается в серо-желтую жижу. Два градуса тепла. Но воздух промозглый. С труб капает. Лицемерит балтийский февраль. Сам даже верит своей мягкости и — плачет.

Похоронное настроение.

Сегодня и правда хоронят тех, кто ушел из жизни в середине недели — в среду, четверг, пятницу. На Рахумяэ везут кого-то из Копли, кого-то из Нымме, кого с Ласнамяэ. Сейчас не война и каждый ушедший из жизни на счету. Есть время для того, чтобы неторопливо отдать ему последний долг. Сам траур, не прибегая к помощи Шопена, определяет темп.

Гроб не тяжелый, и несут его шестеро. Венки могли быть и потяжелее. Тем более, что идти только до фабричных ворот. Дальше поедут на двух грузовиках и в черной закрытой машине. Так сказал Мартин, перед тем как вышли из дому. Мартин — человек деловой. Он уже справился с порывом слабости, которому поддался во время прощания с покойником. Впрочем, какой там порыв слабости! Мартин задумчиво стоял у изголовья гроба, смотрел на белое как бумага лицо покойника и вдруг — склонил набок свою круглую лысую голову, плечи у него затряслись и он прикрыл глаза рукавом темного пиджака. Человек не камень, и мужчине даже посильнее, чем Мартин, простительно по такому поводу уронить слезу.

Рейн заметил, как сразу завздыхали и стали сморкаться люди, до отказа заполнившие маленькую комнату. Согнутая спина и трясущиеся плечи сына растрогали их больше, чем жена покойного, когда она опустилась на колени и в последний раз с отчаянием поцеловала его.

У машин началась тихая возня. Женщин усадили в закрытую машину — с гробом и венками. Ваттер, конечно, в церковь не поедет. Рейн тоже не собирался. Кто-то сунул ему в руки венок и горшки с цветами. Затем в машину влезли жена покойного, его брат, какие-то совсем незнакомые люди, теща с маленьким Ахто, Лийви и Мартин. Дверца захлопнулась. Затарахтел мотор.

Рядом с Рейном оказалась смуглая женщина в зеленой шляпе. Та самая, которая так странно взглянула на него, когда он пришел, и все время посматривала на него, пока они стояли в толпе. Рейн где-то видел это смуглое лицо. Но где? Когда?

— Целование покойника — ужасный обычай, вы не находите? — доверительно шепнула ему соседка.

Рейн кивнул. Соседка прошептала еще что-то, но машины тронулись, и Рейн не расслышал.

В церковь Рейн не пошел. Они гуляли с Урве неподалеку, у катка, наблюдая через решетку забора за фигуристами. Они с удовольствием остались бы здесь — так интересно было следить за красивыми, ловкими движениями конькобежцев, а потом пошли бы с Ахто домой. Но Лийви! Ее раздражала родня мужа, понаехавшая из Пярну и Кейла, и она умоляла Урве и Рейна остаться. В церковь пусть не идут, никто не заметит, там и так полно народу, но на кладбище, а затем на поминки она очень просит.

• Предыдущая
• 22/66
• Следующая