Сиамский ангел - Трускиновская Далия Мейеровна - Страница 19
- Предыдущая
- 19/51
- Следующая
Анета все еще задирала нос. Все еще полагала себя не хуже юных танцорок, которые так и норовили выбиться вперед. Но было еще горе — уехала Белюцци, прибыла Сантини! Эту итальянку привез в своем багаже приглашенный для постановки балетов Франц Гильфердинг, как будто в Петербурге своих было мало! И еще одну злодейку — Мекуршу с ее мужем Мекуром. Эти как будто были французы, а что с того радости?
И еще беда — поклонник, на которого рассчитывала, которому все доказательства любви явила, третью неделю носу не казал. Добрые люди подсказали, где он ночевать повадился. В Лизетиной карете поехала Анета подсмотреть и убедиться. Так и было…
И вот, возвращаясь (кучеру было Лизетой велено доставить домой, невзирая на безумные поползновения), она мучительно думала: что же не так? Ведь мало было в жизни радости, ко всему, что Анета предпринимала, ее вынуждали нелепые, опасные и всякие иные обстоятельства! Так за что же карает Бог? Неужто за то давнее, полузабытое, оставившее в памяти только клочки — не голос поющий, а слова песни, не лицо, а что-то иное, как во сне, когда видишь одного человека, а знаешь, что это совсем другой человек…
Неужто с того дня, с той ночи радостная жизнь дала трещинку?
Нет, говорила себе Анета, нет, и что же ей было делать — живой к полковнику Петрову в гроб ложиться? Да кто он ей? У нее — своя жизнь, свое высокое предназначение, театр, балет, искусство!
Если бы у Лизеты не угостилась вошедшим в моду мозельским вином — может, и мысли были бы попроще. А так — воспарили.
Карета неторопливо везла танцовщицу домой, кучер Ванюшка знать не знал, какие страсти бурлят у него за спиной. Вдруг сзади постучали, он повернулся, открылось окошечко, и белая рука протянула золотой полуимпериал. Пальцы держали его за край, чтобы в свете каретных фонарей видно было, что это за штука. Таких денег кучеру в руках держать еще не доводилось. Он не мог не взять монету!
— На Петербургскую Сторону! — велела Анета.
Она поняла, почему самой себе кажется неверно живущей, и обозлилась на то, что позволила себе поверить в иллюзию — тоже модное словечко, неясно что означающее, но для сего случая вроде подходящее. Она поразилась тому, как же легко заставить человека испытать чувство вины, и взбунтовалась.
Ей казалось, что карета оторвалась от земли и летит, летит! Так летела ее душа навстречу тому, что казалось справедливостью!
И точно — всякий, кому не спалось этой ночью на Петербургской Стороне, мог видеть эту бешеную карету. Она моталась по улицам и переулкам, удивительным образом не увязая в грязи, и даже более того — через колдобины она словно переплывала на внезапно образовавшемся темном облачке.
Но пустынна была в этот час Петербургская Сторона, спали все, даже те первые петухи, которых будит неведомая сила, чтобы кричали о наступающем рассвете именно во мраке…
Не спал только Андрей Федорович — мерил улицы шагами да читал молитву, которой сейчас было не время, однако так уж вышло, что он вздремнул сидя, вдруг проснулся, а утро там было или не утро — для него не имело значения.
— От сна восстав, полуночную песнь приношу Ти, Спасе, и, припадая, вопию Ти: не даждь ми уснути во греховной смерти… — говорил он слова, заученные с детства, и слова лились легко, доставляя этой мнимой легкостью сперва радость, а потом сомнение — не нужно ли их произносить как-то иначе, чтобы они были услышаны?
Карета возникла рядом словно бы бесшумно, и это сперва Андрея Федоровича рассердило — шум все-таки отвлек от молитвы, потом обрадовало — выходит, от души в молитву углубился, раз ночью такого шумного чудища, как карета, не услыхал!
— Стой, Ванюшка, стой! — потребовал в карете женский голос. И кони пошли шагом, приноровляясь к поступи Андрея Федоровича. Дверца распахнулась.
— Бог в помощь, Аксинья Петрова!
Ну что мог на это ответить Андрей Федорович? Опять, в тысячный раз, попросить, чтобы не тревожили покойницу?
— Все ходишь, бродишь, добрых людей смущаешь? Мы все, грешные, не знаем, как за покойников молиться следует, одна ты знаешь!
Андрей Федорович промолчал — вряд ли поносные слова относились к нему.
— Перерядилась да Бога обмануть задумала?! — доносилось из кареты. — Еретица! Праведница!
Андрей Федорович ускорил шаг, но карета не отставала. Придерживаясь, чтобы не выпасть, набеленная женщина торчала оттуда, и ее раскрытый рот казался черным, чернее некуда.
— Ванюшка, придерживай! — кричала Анета кучеру. — Во лжи ты живешь, Аксинья! Я вот — честно живу, грешу и каюсь, грешу и каюсь! Тебе непременно Бога перемудрить надобно! Грош цена твоей молитве! Тьфу!
Плевок вылетел и повис на штанах Андрея Федоровича, дверца захлопнулась.
— Ванюшка! Теперь — гони!
Пропустив карету, Андрей Федорович нагнулся, зачерпнул горсть жидкой грязи и стер со штанов плевок. Потом обмахнул эту же руку о борт кафтана, прошептал «прости, Господи» и перекрестился.
Ночь была в самой своей середке. Долгий путь и молитвенное правило, прерванные Анетой, были важнее всего.
Где-то далеко, так непостижимо далеко, что человеческому разуму не понять, мучилась и ждала избавления Аксиньюшка…
*
— Брось ты ее, не губи себя, — сказал белокурый пышнокрылый ангел и с опаской поглядел ввысь.
— Не могу, — отвечал ангел с потемневшими от сырого и дымного воздуха волосами.
— Да как же не можешь? Тебя к ней приставили, что ли?
— Тебя — приставили.
— От меня она отреклась. А тебе-то и вовсе ее беречь не след. Ты знаешь, как ее грех именуется? Гордыня! А ты сам, своевольно, к ней прилепился!
Ангельская беседа происходила ночью, в чистом поле, за спиной у коленопреклоненного Андрея Федоровича.
— Кто через гордыню пострадал и низвергнут был? Вспомни, радость!
— Да помню я, — досадливо произнес ангел-хранитель раба Божия Андрея и тоже поглядел на темное небо. — Да и не только…
Он видел — собрат прилетел неспроста. Забеспокоился. Засуетился. Просто ему было с высокомерием воплощенной невинности оставить грешную рабу Божью Ксению в ее безумии и, отрясая воображаемый прах от стоп своих, воспарить. Что-то случилось, чем-то повеяло…
Надеждой?..
— Сам же знаешь! И оберегаешь ее! И добрые дела творишь, а на нее думают!
— Я хочу, чтобы в час кончины, даже если кончина прямо сей же миг настанет, совесть ее была чиста…
— Так ты же, ты все творишь! — перебил собеседник.
— Она имеет намерение, а я воплощаю, только и всего. Она же людям желает в душе своей добра! А последний суд над душой, сам знаешь, по намерениям…
— Так есть же намерения — что ты еще вмешиваешься? О чем хлопочешь?
Долго не отвечал уставший от земных странствий и упрямого норова Андрея Федоровича ангел. Он видел: объяснять, что он НЕ МОЖЕТ бросить безумную женщину, было бесполезно. Да и как это объяснишь тому, кто ее бросил?
Однако же повеяло, повеяло!
Он уловил Знак — один из тех не облеченных в слово, подобных пролетевшему бесплотному дыханию Знаков, что позволяют мгновенно и всего лишь на миг прозревшей душе постичь частицу Господня замысла.
— А ты ее то от дождика, то от снежка бережешь, по твоей милости ее торговые люди вкуснейшим угощают! А сколько одежды ей понадарили, и обуви, и всего!
Ангел хотел было напомнить, что Андрей Федорович как ходил в старом и насквозь протертом кафтане все лето и всю зиму — так по сей день ходит, а дары тут же раздает нищим, но не стал. Ангелу-хранителю рабы Божьей Ксении довольно было обернуться, чтобы узреть этот самый зеленый кафтан.
Но он не хотел, он сам себе проповедовал, что подопечная безумна, грешна и наловчилась жить за чужой счет. Чем больше он говорил, тем яснее делалось — ему очень неуютно. Пока раба Божья Ксения жива — другой подопечный ему не полагается. Вот он и пребывает без дела который уж год, занятый лишь поиском причин, которые объяснили бы его странное безделье.
Ангел-хранитель раба Божия Андрея благодаря Знаку осознал, что это — кара, но ни судить, ни порицать собрата не стал, ибо такой кары не пожелал бы и злейшему врагу. Ощущение своей полнейшей ненужности — не самое приятное, что может произойти, с человеком ли, с ангелом ли.
- Предыдущая
- 19/51
- Следующая
