Ярость жертвы - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 51

• Предыдущая
• 51/66
• Следующая

Катя лежала на черном топчане, позаимствованном в морге, укрытая простынкой, с заведенными за голову руками, прихваченными к стойкам изящными пластмассовыми браслетами. Браслеты, не милицейские, с обыкновенными застежками на кнопочках, какие продаются в секс-шопах, снял. Глупо бормоча: «Катя, Катенька, очнись, это я!» — поднял запрокинутую голову, тер пальцами виски, целовал сухие губы, щеки… Наконец она открыла глаза, и в них было столько же жизни, сколько в мутных лесных бочажках, подернутых тиной. Но меня узнала и решила, что это сон.

— Сашенька, мне плохо здесь. Давай уйдем отсюда?

Суетясь, я зажег сигарету. Дал ей, и она послушно затянулась. Сдернув серую простынку, я всю ее ощупал, освидетельствовал каждую вмятинку, каждое ребрышко. Или я тоже был в бреду, или она была совершенно целой, без следов побоев и пыток.

— Саш, щекотно же!.. — пролепетала она. — Ну ты что, совсем, что ли?!..

Не отвечая, я снова ее укрыл и тоже закурил.

— Саш, это в самом деле ты? Дай, пожалуйста, руку.

Я положил руку на ее грудь. Катя гладила ее и рассматривала с интересом.

— Тебе что, наркотики колют?

— Все время что-нибудь колют, ага, — беспечно согласилась она. — Но не больно, не думай. Даже приятно. Саш, а мы где?

— Ну как тебе сказать… Почти в санатории. Ты что, совсем ничего не соображаешь?

Капризно надула губки:

— Почему не соображаю. Все соображаю. Саш, хочу пи-пи!

Она глядела на меня с доверчивым выражением комнатной собачки. Это было чересчур. Что-то сломалось в груди, и я заплакал. Чертовы нервы! Отец, Катя — что дальше? Катино личико ответно скривилось.

— Саш, ты чего? Где-нибудь бо-бо?

Уложил ее обратно на топчан.

— Саш, ну правда? Что тебя тревожит?

В сущности, меня больше ничто не тревожило, но все-таки до рептилии мне было, пожалуй, еще далеко. Сердце бухало в ребра с пугающим хлюпаньем. Катя жмурила глаза, как ребенок, который бодрствует в неурочный час.

— Да ты спи, спи, маленькая. Я посторожу.

— А ты не рассердишься?

— Ну что ты, время позднее.

Через секунду она уснула. Я поправил простынку, поцеловал ее в лоб и ушел.

В коридоре поджидали двое мужчин. Обличьем похожие на Рашидика, крутые. Одеты в темно-зеленые балахоны, как у хирургов.

— Ну что, пойдем? — сказал один.

Привели неподалеку, в том же туннеле в соседнее помещение. Бетонированные стены, потолок, пол. Обстановка небогатая: пара стульев, мраморный стол, высокое черное кресло с изогнутыми подлокотниками. Высокий железный шкаф у стены.

— Раздевайся! — Передали друг другу сигареты, закурили. Через голову, с трудом я стянул блейзер, снял джинсы.

— Догола?

— Давай, давай, не умствуй.

Я остался в одних бинтах. Холодно не было. Тот, который распоряжался, обратился ко мне:

— Что же ты, вонючка, никак не угомонишься?

— В каком смысле?

— По дому без спросу бегаешь. Чего-то все вынюхиваешь. А с виду культурный.

Товарищ его поддержал:

— От них вся смута, от чернокнижников. Им бы только вонять. Совки поганые. По пайку соскучились.

Я сказал:

— Вы меня, наверное, с кем-то спутали. В душе я такой же честный труженик, как и вы.

— Как же в подвале очутился?

— Заблудился. Из сортира вышел и потерял направление.

Били сначала ногами, но как-то лениво. Один пнет в брюхо, покурит. Потом второй выберет местечко, прицелится, вмажет носком или пяткой и с интересом наблюдает, как я попискиваю. Перекатывали от стены к стене и даже сигареты не выпускали изо рта. Наконец им это надоело.

— Ладно, — сказал один. — Вставай, садись в кресло. Немного тебя проверим на вшивость.

Руки пристегнули к подлокотникам, лодыжки примотали к ножкам кресла. Получилась из меня голая раскоряка. Мужики полюбовались работой. Один для пробы потыкал в живот финкой-бабочкой.

— Вспомнил, — завопил я. — Вспомнил, где Гречанинов! Позовите Могола!

Оба лишь понимающе ухмыльнулись. Из широких карманов балахонов достали разные приспособления: моток провода с зачищенными блестящими контактами, пассатижи, разные режущие и колющие предметы — все добротное, новенькое, немецкого производства. Один контакт закрепили у меня в паху, другой — за ухом. Через элегантный приборчик, похожий на фотоаппарат, подсоединили провода в розетку. Пытка током неприятна прежде всего тем, что ощущаешь себя куском паленого мяса. Электрические импульсы по нервным окончаниям впиваются в мозг и сообщают каждой клеточке, что процесс обугливания в самом разгаре, и лишь глаза, как желуди на морозе, остаются ледяными, и кажется, что вот-вот вывалятся из глазниц. Именно глаза из-за их желатиновой сути плохо поддаются воздействию тока.

Боль — уже второе. Когда палачи вдоволь натешились, то поднимая, то сбрасывая напряжение, я превратился в слизняка. Ни кричать, ни умолять не было сил, но их разговор слышал отчетливо. Сознание чудом удерживалось на хрупкой ниточке электропровода.

— Пойдем перехватим по рюмочке, — предложил один. — Задохнешься от этой вонищи.

Второй возразил:

— Может, сначала додавим? Чего десять раз браться?

— Не велено. Сказано — постепенно.

— Чего-то мудрит хозяин. Зачем ему эта слякоть?

— А вот это, Кика, уже не нашего ума дело.

Похоже, их не интересовало, слышу я их или нет.

Наконец они решили, что все же промочить глотку не повредит, и удалились, погогатывая, оставив меня распяленным в кресле. Я судорожно хватал воздух распухшим ртом, и вскоре мне открылась важная истина. Она была в том, что род человеческий изжил себя и не имеет права на существование ни в каком виде. Ошибка Творца зашла слишком далеко, и исправить ее возможно лишь глобально, уничтожив человечество целиком, не оставляя двуногой твари никаких утешительных лазеек в виде Ноева ковчега или очередного пришествия Спасителя. Мысль была хорошая, с ней легче было ожидать неминучего конца.

В бессильных корчах я понемногу затих и, кажется, чуток прикемарил, потому что не услышал, как вернулись братья-палачи.

Перехватили они не по рюмочке, как собирались, похмелились основательно: оба были взвинчены и веселились пуще прежнего.

— Ну чего, тихарик, оклемался? Готов ко второму сеансу?

— Господа, чего вы хотите? Вы хоть скажите!

— Да ничего не хотим, — ответили хором и благожелательно. — Чего от тебя хотеть? Ты обыкновенная лягушка, и мы ставим над тобой научный опыт. Верно, Кика?

— Для науки должен помучиться, сучонок.

— Больно же, — сказал я.

— Не надо было на папу залупаться.

Отцепили контакты и долго обсуждали, чем дальше заняться. Вариантов было много. Иные чрезвычайно мудреные. К примеру, Кика предлагал подвесить меня к потолку за одну ногу, а вторую приколотить гвоздями к полу. Его партнеру, которого звали Петруня, эта затея представлялась чересчур сложной технически, хотя Кика готов был биться об заклад на любую Сумму, что он ее осуществит. Петруня с упорством истинного романтика настаивал на некоем колумбийском варианте, при котором расслаивают горло от уха до уха, а язык вытягивают в образовавшуюся щель. Смеялись оба до колик, и особую пикантность их веселью придавало то, что на самом деле они отнюдь не шутили.

— Сначала все-таки яйца надо отчикать, — заметил Кика. — Девке его подарим на память.

Ядреная острота чуть обоих не доконала, и даже я сочувственно улыбнулся. Расшалились, как детишки, ей-богу, а остановились на самом простом. Есть такая игра, описанная еще Джеком Лондоном, называется «дразнить тигра»; в нее они и решили поиграть. Тигром был я. Условия такие: каждый по очереди наносит удар обыкновенным милицейским «демократизатором», начиная с груди и постепенно спускаясь ниже, к паху. Выигрывает тот, от чьего удара я окочурюсь.

— Не возражаешь, сучонок? — спросил Кика, которому выпало начинать (тянули на спичках).

— Нет, конечно, — сказал я. — Но вы уверены, что Шота Иванович одобрит?

Кика хрястнул дубинкой наотмашь. Я завыл по-волчьи, недоуменно прислушиваясь к странному звуку. Петруня приладился поудобнее, и от его плюхи я вместе с креслом перевернулся на пол. Недовольно бурча, игроки вернули кресло в прежнее положение.

• Предыдущая
• 51/66
• Следующая