Кого я смею любить. Ради сына - Базен Эрве - Страница 69

• Предыдущая
• 69/105
• Следующая

или сужает ее границы. Так и мне иногда кажется, что мой “золотой век” длился три или четыре года — с того

дня, как я расстался с Мари, и до той поры, когда из дома разлетелись дети. Но чаще я настроен не столь

оптимистически и, помня, как дорого мне стоили оба эти события, предпочитаю относить к “золотому веку”

всего пятнадцать месяцев своей жизни.

Но даже и эти пятнадцать месяцев я все реже так называю. Я с благодарностью вспоминаю и всегда буду

вспоминать это время, хотя теперь оно уже не имеет прежней ценности в моих глазах. Иногда я упрекаю себя за

то, что безраздельно отдался тогда своему счастью, иногда, напротив, мне кажется, что моя сдержанность

обеднила этот период, который мог бы стать самым ярким в моей жизни. Я осуждаю свою пристрастность, но

остаюсь верен ей; где-то в самой глубине своего серого существования я нахожу огромную озарившую меня

любовь. Я пытаюсь постигнуть ее тайну, понять, откуда и почему она пришла ко мне.

Но мне это не удается. Я не могу найти ни одного запоминающегося события, не могу даже разграничить

эти два года, внешне такие однообразные, ничем не примечательные, годы, когда я чувствовал себя сначала

просто счастливым, а потом, хотя ничего нового не произошло, даже счастливейшим отцом. Сколько раз я

упрекал себя в несправедливости, сколько раз я сравнивал свои чувства со старым цементным раствором,

который медленно схватывает, но уж если схватит, то намертво. Конечно, всегда какую-то роль играют и

обстоятельства, хотя они не определяют главного. Обстоятельства нашей жизни способствовали моему

сближению с Бруно, так же как опалубка помогает цементированию.

Мишель, вернувшись из Англии, — после блестящей сдачи курса элементарной математики он снова

ездил к Кроундам, — попросил меня определить его в лицей Людовика Великого, где бы он имел возможность

заниматься высшей математикой. Он выразил желание жить в пансионате при лицее, ему там было бы легче

готовиться в Политехническую школу, хотя бы потому, что не придется столько времени тратить на дорогу (по-

моему, ему просто не терпелось почувствовать себя совершенно самостоятельным, освоиться с новым

положением одного из блестящих претендентов на поступление в прославленную школу); теперь он бывал дома

раз в две или даже в три недели, он приезжал без предупреждения, со снисходительным видом наспех

проглатывал традиционный воскресный обед в доме бабушки и почти сразу же исчезал, — обычно за ним

заезжали его приятели в своих спортивных машинах — важные наследники наших важнейших заводов;

включив предельную скорость, эти заучившиеся юнцы давали разрядку своей чрезмерной степенности. Орел

готовил себя к полетам, он собирался лететь дальше нас.

Что касается Луизы, то она успешно выдержала в июле письменный экзамен, но провалилась на устном

и, не сумев пересдать его в октябре, категорически отказалась на третий год оставаться в выпускном классе; она

решила предпринять новую атаку, сломить наше сопротивление и добиться разрешения поступить в школу

манекенщиц. Уже примирившись с мыслью, что из нее получится секретарь-машинистка, медицинская сестра

или даже продавщица, ее многоуважаемый папаша, который сам же поселил тревогу в сердцах ее бабушки и

тетки, теперь, посмеиваясь, выслушивал разговоры Луизы, которая приводила ему в пример блестящую карьеру

Пралины, Беттины и других дам, прославивших профессию живых вешалок. Но скоро ему наскучили упреки в

старомодности его взглядов, он не мог противиться желанию доказать полное отсутствие у себя ложного стыда,

которое, казалось бы, уничтожает отцовские опасения, а в сущности, лишь обостряет их. Луиза хочет

зарабатывать себе на жизнь? Похвальное желание. Она хочет стать манекенщицей? Выбор менее похвальный,

но стоит только взглянуть на девочку, и становится понятно, что у нее есть на то все основания. Мамуля,

которая сначала и слышать об этом не хотела, в конце концов изрекла:

— В общем, все это предрассудки. И адвокату, работающему языком, и землекопу, который зарабатывает

себе хлеб своими руками, и велогонщику, которого кормят ноги, — всем платят за их тело. И потом

манекенщица — это все-таки не натурщица. У нее как раз обратные обязанности — ей положено одеваться.

Таким образом, с нашего согласия Луиза в свои девятнадцать лет вышла на орбиту. Теперь по

воскресеньям мы все чаще оставались вдвоем с Бруно. Вскоре мы стали проводить вместе и всю неделю.

Изменив своему постоянному правилу не отдавать детей в то учебное заведение, где преподаешь сам, я под тем

предлогом, что Бруно теперь остался один в лицее Карла Великого, перевел его к себе в Вильмомбль. И

действительно, разве не проще ездить в лицей вместе в машине? Бруно приезжал и уезжал в одно время со

мной, он жил, как бы подчиняясь ритму моей жизни.

Мне повезло в первый и единственный раз за долгие годы. Но я тут же должен оговориться: я бы не

хотел, чтобы мою близость с Бруно или, скажем откровенно, предпочтение, которое я ему оказывал, сочли

случайным и неправильно бы истолковали его. Конечно, где-то в глубине души я считал, что заслужил право на

свою любовь, что она дана мне в награду и утешение. Но эта любовь не была ни замкнутой, ни заносчивой (мне

иногда случалось завидовать заносчивости некоторых людей, но сам я так и не смог развить у себя этого

качества). Я привык таить свои чувства, самые простые и самые неожиданные (вероятно, запомнился совет

матери: не показывай людям ни своей души, ни своего белья), но я никогда не скрывал этой любви. Она

существовала. Она проявлялась постоянно. Без всякой патетики, без страстных порывов. Спокойная, ровная.

Замечательная, но малозаметная. Красноречивая, но лишенная красноречия. Если бы в этом не усмотрели

некоего вызова, я бы охотно назвал ее просто естественной (хотя мне было бы трудно выразить, в чем именно

заключалось ее естество). Мою огромную любовь, родившуюся из равнодушия, эти токи, бегущие от него ко

мне и от меня к нему, наше полное согласие, о котором ни он, ни я никогда не говорили, — все это можно

сравнить разве что с ароматом, о котором нельзя рассказать словами: прелесть его улетучивается. Это так

трудно поддается описанию, и, для того чтобы создалось хоть какое-то впечатление, мне, вероятно, лучше

попробовать нарисовать картину отдельными мазками.

Взять хотя бы его место в машине…

Вполне понятно, что самому младшему в семье, которому из-за его небольшого роста ничего не видно за

головами старших, как правило, отводят в машине переднее место, рядом с водителем. Понятно и то, что место,

которое ребенок занимает каждое утро, когда они вдвоем с отцом едут в машине, сохраняется за ним по

привычке и в тех случаях, когда к ним присоединяются брат и сестра.

Итак, Бруно сидит на переднем месте, рядом с водителем. Когда Мишель снисходит до нашей

малолитражки, он вынужден устраиваться на заднем сиденье, хотя он и ворчит, что не знает, куда девать свои

длинные ноги; рядом с ним место его сестры, которая вечно боится порвать в машине чулки. В случае

необходимости между ними втискивается еще и Лора, чтобы не мешать водителю вести машину.

Но когда Мишель, получивший права, усаживается за руль, Луиза тут же перебирается к нему, а отец с

сыном перемещаются на задние сиденья.

Я не случайно сказал “отец с сыном”, это не пустая деталь. Когда я говорю о Мишеле или Луизе, я

называю их по именам: “Луиза уже вернулась?”, “Нет ли писем от Мишеля?” Долгое время я называл по имени

и Бруно, если только не обращался к нему ласково “малыш”. В семьях часто принято называть так младших

детей, чего, кстати, сами они терпеть не могут.

Но оттого, что Бруно был постоянно со мной и мне чуть ли не каждому встречному приходилось

• Предыдущая
• 69/105
• Следующая