Кого я смею любить. Ради сына - Базен Эрве - Страница 67

• Предыдущая
• 67/105
• Следующая

— Папа! — слышится срывающийся голос.

И Бруно, который сегодня возвращается из лицея на два часа раньше обычного, спрыгивает с подножки.

— У нас отменили вечерние занятия, — объясняет он. — Я видел списки. Их вывесили во дворе. Луизу

срезали?

— Да, срезали, если можно так сказать… Хотя мне кажется, она цветет ярче прежнего.

Бруно смущенно улыбается, обнажая ряд ровных, белых, почти прозрачных зубов.

— В ее возрасте это нормально.

Он произносит слова с какой-то особой, неуловимой интонацией, мне слышится в них и презрительное

отпущение грехов, и братское сочувствие, и безмятежность. Бруно, видимо, унаследовал от своей бабушки

склонность к двусмысленным фразам. Конечно, цвести и любить полагается в возрасте Луизы, но не в моем.

Бруно, вероятно, и в голову не приходило сказать нечто подобное, но, когда вас гнетет какая-то мысль, вам

поневоле всюду чудятся намеки. Бруно спрашивает, и опять я приписываю его словам особый смысл:

— Ты снова уходишь?

Нет, я шел, задумавшись, без всякой цели. Но это “снова” мне приятно. Я опускаю руку на его плечо.

Несколько лет назад как раз где-то в этих местах я впервые опустил свою руку на плечо этого мальчика, в ту

пору оно было куда ниже и слабее. А что, если солгать?

— Да, я шел в Вильмомбль.

Плечо Бруно как-то сразу сникает.

— Но раз уж мы с тобой встретились, давай-ка еще разок поговорим о Мари.

Мы идем рядом, сворачиваем к мосту — там никто не помешает нашему разговору. Я не спускаю взгляда

с резиновой лодки, которая кружится на одном месте, попав в водоворот на середине Марны. Начать разговор

мне сейчас не легче, чем гребцу справиться с течением.

— Отцу, когда он собирается жениться, не принято спрашивать разрешения у сына. Но я все-таки хотел

бы узнать твое мнение.

Бруно останавливается, перевешивается через перила и отрывисто, на американский манер, свистит,

показывая пальцем на воду, где медленно проплывает что-то черное.

— Видел? — спрашивает он. — Вот это да!

И без всякого перехода:

— Я не могу тебе запретить. А жаль…

Рыба попадается на крючок. И лодку затягивает под арку.

— Жаль, — повторяет Бруно, — нам было так хорошо.

Отрывистые, короткие фразы становятся его стилем. Всего одно наречие, а я полностью вознагражден.

“Ты любишь меня меньше…” Мальчик, который еще недавно считал себя обиженным, теперь говорит, что ему

было хорошо с вами; мосье Астен, вы, кажется, преуспели. Преуспели… Но сейчас ваши завоевания снова под

угрозой.

— Если б это была хотя бы Лора, — добавляет Бруно.

Снова короткая, неполная и в то же время такая многозначительная фраза: Бруно любит свою тетку, он

настолько к ней привязан, что, если б это была она, он разрешил бы мне жениться. Для него Лора не

единственный довод, как для Луизы и Мишеля. Он предпочел бы, чтобы отец принадлежал только своим детям.

Страсть к самокопанию, из-за которой я терзаю всех медлительностью своих ответов, помешала мне вовремя

сказать нужную фразу, и, пожимая плечами, я говорю ее сейчас:

— Я не могу приказывать своим чувствам.

— Представь себе, папа, я тоже, — с живостью откликается Бруно.

Он поднимает голову и старается перехватить мой взгляд, обращенный к Марне. Теперь уже не я

пытаюсь в чем-то убедить Бруно, а он короткими, весомыми и в то же время совсем еще детскими фразами

убеждает меня:

— Знаешь, мне очень хотелось бы сделать тебе приятное, папа, но я никак не могу себя перебороть.

Мадемуазель Жермен, ну, как бы тебе сказать… Она бы заняла наше место, и потом, с тех пор как умерла мама,

ты привык всегда быть с нами, и тебе ведь тоже будет нелегко…

Этот маленький плут решительно защищает свои интересы, хотя отстаивать свои права должен был бы я;

он произносит целую речь, он раскрывает передо мной свою душу, он, кажется, впервые в жизни расшевелился

так. На моих глазах ребенок становится зрелым юношей, встречающим во всеоружии опасность.

Наконец все прояснилось, прения закончились. Мари говорила о равных козырях, о партии вничью. Она

ошиблась: козырной туз оказался не у нее. Если скрепя сердце я мог бы пренебречь сопротивлением всей семьи,

то против воли Бруно я, вероятно, никогда не пошел бы. Не ему, конечно, быть судьей в сложившейся ситуации,

которая становилась просто невыносимой и близилась к развязке. Но один он воспримет эту развязку как некое

испытание отцовской любви.

— Если бы ты мог, папа…

— Что, если бы я мог, Бруно?

Он колеблется, ему стыдно, наконец он шепчет:

— Если б ты мог все это забыть…

И сдержанно, без всяких нежностей, он выдавливает шесть решающих слов:

— Ты бы не пожалел об этом…

Он нашел нужные слова. Их мог бы сказать мне каждый из них, но сказал один Бруно. “Ты сам об этом

пожалел бы”, — в устах Мишеля это звучит, как угроза. “Ты бы не пожалел об этом”, — звучит обещанием в

устах Бруно. Всего одна отрицательная частица “не” — и вы уже слышите не голос разума, а голос сердца.

Пожалуйста, не надо высоких слов, будем достойны этого ребенка. Моя рука слегка сжимает его плечо:

— Хорошо, Бруно.

Повторим еще раз, уже не так смиренно:

— Хорошо.

Стыдливо скроем свой выбор:

— Ну что ж, пойдем домой.

Г Л А В А X

Там, где буйно растет орешник, чахнут каштаны: существуют несовместимые привязанности. Все было

кончено. Нас осталось шестеро. Понятно, и на этот раз я не устоял перед демоном нерешительности и написал

Мари:

“Пусть все останется по-прежнему, пока не вырастут дети. Тогда они будут заняты своей личной жизнью

и не будут интересоваться моей; мы сможем остаток наших дней провести вместе”.

Но это была лишь отговорка; меня гораздо меньше беспокоило устройство нашего будущего, чем

желание соблюсти приличия при отступлении, я хотел замаскировать сдачу позиций. В ответном письме Мари

мне прямо об этом сказала:

“Провести остаток наших дней вместе, снова ждать, вечно ждать, не зная, доживем ли мы до этого. Нет,

Даниэль. Мы могли бы вместе начать нашу жизнь, но ты не посмел ослушаться своей матери. Мы снова

встретились с тобой, но ты не посмел ослушаться своей тещи. Признайся лучше, что, помня о моих условиях,

ты молча подчиняешься им и хочешь, чтобы я взяла на себя инициативу разрыва. Я не сержусь на тебя за это —

ты сам изведешь себя упреками. Я не презираю тебя — ты не заслуживаешь презрения. Мне жаль тебя. Тебя

любили три женщины, а это не каждому выпадает на долю, ты же не сумел удержать ни одну из них. Чтобы не

снимать с тебя ответственности, я еще раз напоминаю, что срок истекает к концу каникул. Я оставляю тебе

такую возможность, но ты не воспользуешься ею”.

И я действительно не воспользовался этим. Даже очень совестливые люди, когда они терзаются

сомнениями и не могут найти оправдания своим действиям, совершают весьма неблаговидные поступки. Так,

мое поведение, мужественное по отношению к моей семье (правда, если верить Наполеону, бегство — это

высшее проявление мужества в любви), было совершенно непростительным по отношению к Мари. За неделю

до начала каникул я сказался больным, у меня не хватило сил встретиться с ней в лицее Вильмомбля. Затем, как

неожиданно для самого себя я пообещал детям, я увез их в Порник, где мы пробыли весь июль без Лоры,

остававшейся с матерью. В августе Мишель, чтобы совершенствоваться в английском языке — он сам выбрал

себе такую награду, — уехал в Ноттингем к неким Кроундам, которых мне порекомендовал один из моих коллег,

а Луиза осталась дома готовиться к пересдаче экзаменов. Мы с Бруно отправились в Эмеронс, где в это время

жили Мамуля и Лора. Я намерен был провести там конец каникул.

Это было принято как должное. Комментариев не требовалось, и весь клан, изменив тактику поведения,

• Предыдущая
• 67/105
• Следующая