Кого я смею любить. Ради сына - Базен Эрве - Страница 53

• Предыдущая
• 53/105
• Следующая

существование мосье Астена в глазах соседей и коллег. Он вселяет в него надежду. Он льстит его тщеславию.

Но, к сожалению, то, что льстит тщеславию, не всегда вызывает чувство гордости. Мишелю не хватает

душевной красоты, которая так привлекает к себе и которой я особенно дорожу в людях. Прежде всего он

любит самого себя, а потом уже всех остальных, он даже по-своему очень привязан к дому. Конечно, это не

кошачья привязанность Луизы и не самоотверженность Лоры, которая, как плющ, прилепилась к нашей семье.

Для него мы лишь фон, на котором он может блистать. Он поднялся на недосягаемые для сестры и брата

высоты, и его любовь к ним выражается в бесконечных поучениях. Само собой разумеется, он не принимает

участия в их играх, исключая, конечно, такие серьезные игры, как шахматы и бридж. Тогда он начинает

объяснять, читает целую лекцию, комментирует каждый ход. Хотя я постоянно его одергиваю, он никак не

может излечиться от своей мании всех критиковать и поправлять тем менторским тоном, который я не могу

спокойно слышать. В мое отсутствие ни один промах не ускользает от его бдительного ока. Он придирается к

ошибкам в разговоре, в телепередачах, но основным объектом его придирок служит Бруно, этот “недотепа”, у

которого действительно столько уязвимых мест.

Как-то, неожиданно вернувшись домой, я застал его в ту минуту, когда он распекал своего младшего

брата, который грустно уставился на свою контрольную работу, испещренную красным карандашом.

— Мне стыдно за тебя. Ты пользуешься тем, что старик тебе все прощает… Я бы…

Он замолчал, но слишком поздно: хлопнув дверью, я уже ворвался в комнату. Господи, слышали вы, что

несет этот самоуверенный болван? На секунду мне показалось, что я раздваиваюсь, что вижу самого себя, что

все пошло обратным ходом. Постыдитесь, мосье Астен, ведь вы даже в сильном гневе не позволите себе

повысить голос на провинившегося ученика. Но сейчас разъяренный, побагровевший отец кричит:

— Послушай-ка, ты! Лучше утри свой нос, чем совать его в чужие дела…

Наконец, еще одна сцена: в день поминовения усопших мы всей семьей на кладбище у фамильного

склепа Омбуров. Он рассчитан на десять могил, сейчас здесь покоятся: дедушка, бабушка, тетя, брат, умерший в

младенчестве, майор и Жизель. В мое отсутствие Жизель похоронили не в склепе Астенов, и я очень сожалею

об этом. Она не со мной. Нам не суждено будет обрести то посмертное единение костей, которое дают

приобретенные в вечное пользование — то есть на два или три столетия, на пять-шесть человеческих жизней —

места на кладбище, где находят примирение самые недолговечные и неудачные супружеские пары.

Но Жизель вряд ли бы согласилась, чтобы я перенес ее тело в склеп Астенов (а такая мысль приходила

мне в голову); она просто сочла бы лицемерием это всепрощающее посмертное единение. Ей бы также,

вероятно, показалось лицемерием, что мы приходим к ней всей семьей, одетые, как и подобает, в черное, с

огромными букетами хризантем, — они с каждым годом кажутся мне все более пушистыми и кудрявыми среди

белой пены цветов, которые приносят сюда в этот день. Лора вырывает травинки, поправляет бисерные венки с

заржавевшими надписями: “Моей дочери”, “Моей сестре”, “Моей жене”. Покупала венки Лора, и она проявила

достаточно такта. Обычный в этих случаях эпитет был только на венке детей: “Нашей любимой матери”.

Они были совсем крошечными в то время. Они не помнят матери. Но они искренне скорбят о ней. Они

любят тот миф, который создали их бабушка, обожавшая старшую дочь, Лора, ставшая ее тенью в нашей семье,

их отец, поддерживающий эту легенду. “Ваша бедная мать была так красива! Ваша бедная мать была так добра!

Ваша бедная мать…” Наши воспоминания сливались в согласный хор, и даже в нашем молчании было столько

тепла. Святая ложь. Не у каждого палача хватило бы духа сказать правду: “У нашей бедной матери был

любовник…” В глазах сирот у покойной матери мог быть только любимый муж. От покойных остаются обычно

приукрашенные портреты. У нас в доме их, по крайней мере, пять: один в комнате Луизы, другой на лестнице,

третий в спальне мальчиков, четвертый в гостиной, пятый в моей комнате — Жизель весело смеется на нем, он

висит напротив портрета моей матери, который я только повесил немного выше. Есть портрет и на ее могиле —

довольно безвкусный медальон. Луизе явно не по себе, опустив голову, она сверлит песок своим высоким

черным каблучком. Мишель, тоже не глядя на портрет, торжественно молчит. И только Бруно, который, кажется,

стал выше ростом — сегодня он впервые надел длинные брюки, — неподвижно застыл на месте и не сводит

глаз с лица матери.

— Не пора ли возвращаться? — тихо спрашивает Лора.

Да, пойдемте, пойдемте отсюда. Чтобы скорее уйти, я беру Лору под руку, и она улыбается. Я сразу же

опускаю руку и ускоряю шаг. Надо вывести Бруно из оцепенения. Я ни за что на свете никому ничего не скажу.

Но я не в силах был вынести его взгляд. В нем не было никакого упрека — его это не касается. Мало

почтительности — это не в его духе. Не было грусти — прошло слишком много времени. Скорее томительная

жажда. Вожделение, с которым обездоленный ребенок смотрит на лакомства в витрине кондитерской лавки. Нас

губит миф. Ведь не мать вырастила этого сына. Ведь не матери пришлось забывать прошлое. Не она страдала

все эти годы. Мертвая, она снова лишала живого той любви, которой он так страстно желал.

Г Л А В А I V

Почему до сих пор я не рассказал самого главного? Почему я лишь вскользь упомянул о Лоре и Мари?

Сам не знаю. Я зашел в тупик и теперь пытаюсь найти в нем себе убежище, пытаюсь воспользоваться этим

предлогом, чтобы избежать прямого разговора о самом себе. Ложный стыд. Говорить о тех, кто занимает твои

мысли, — это лицемерный способ говорить о самом себе. У людей слабых эгоцентризм нередко принимает

подобную форму. И он лишь потому не так бросается в глаза, что они терпеливо молчат, делая вид, будто их не

касается то, что на самом деле угнетает их. Подобно глубоководным рыбам, они научились безропотно

переносить гнетущую тяжесть безмолвия. Долгие годы я ухитрялся защищаться от малейших намеков,

замкнувшись в своем суровом и нелепом спокойствии. Мое поведение могло порой обмануть мою свояченицу.

Но не тещу, стреляного воробья, и уж тем более не Мари Жермен, которая на правах друга не слишком щадила

меня и не раз говорила:

— Бедный мой Даниэль, не знай я тебя так хорошо, я могла бы подумать, что ты любитель ложных

ситуаций.

И, рискуя вызвать у меня неприязнь, она все-таки как-то сказала:

— Ведь тупик, в который ты попал по милости своей жены, отнюдь не самый неприятный. Не будем

говорить о Жизели. Она умерла. Но Лора-то жива. Вы живете, запутавшись в сетях любопытных взглядов и

недомолвок. Твои соседи, друзья и даже твои дети следят за тобой…

Да, конечно, даже мои собственные дети. В этом не было никакого сомнения. Совсем маленькими дети

принимают окружающий их мир таким, какой он есть. Но, вырастая, они вместе с сантиметрами “набираются

ума”, как частенько повторяла моя мать. Вначале они говорят, не задумываясь, и по своей наивности иногда

попадают в самую точку. Потом они начинают задумываться, но уже ничего не говорят, а это, пожалуй, еще

хуже.

— Раз ты и так все у нас делаешь, ничего бы не изменилось, если бы ты вышла замуж за папу, — говорил

Лоре Бруно в восемь лет.

В двенадцать лет Луиза прыскала от смеха, когда новый почтальон нерешительно обращался к Лоре:

“Мадам Астен?” И, не подумав, выпаливала: “Да, почти”, не подозревая даже о том особом смысле, какой молва

могла бы приписать ее словам. Но уже на следующий год, когда представитель фирмы “Зингер” спросил

• Предыдущая
• 53/105
• Следующая