Когда нам семнадцать… - Александровский Виктор Николаевич - Страница 2

• Предыдущая
• 2/44
• Следующая

Игорь, перехватив мой взгляд, постарался засунуть ручку поглубже.

— Слушай, Лешка, — тихо сказал он, — у нас ведь еще многое не собрано. Ты контурную катушку намотал?

— Тебя, что ли, ждать?

— Кончил? Тогда я радиолампы куплю завтра же! Всё, Лешка, и не сердись! — Игорь вдруг растерянно-радостно взглянул на меня, потом на ребят и охнул: — Что я придумал! Надо быстро, в несколько дней, оборудовать в школе радиоузел, и тогда, тогда… мы сами свяжемся с лагерем челюскинцев!

— Тоже придумал! — презрительно откликнулся Вовка. — Спасать надо, а не связываться! Дела поважнее есть!

— Опять маниловщина пошла! — махнула рукой Тоня. — Ты, Игорь, подумай: разве просто связаться с лагерем?

— Ерунда! — пробасил, приглаживая пробивающиеся усики, Андрей Маклаков. — Действуй, Конструктор! Хочешь, я тебе на радиоузел тысчонок пять отвалю? О-го-го!.. — захохотал он, хлопая себя по карманам.

Игорь со злостью посмотрел на рослого Маклакова, которого мы все звали Недорослем, и ничего не сказал.

Пыл девятого «А» не угас и на следующем уроке. Нельзя было сказать, что кто-то разговаривал или шумел, но в классе стоял тот самый «пчелиный» гул, что сразу настораживает преподавателей.

— Прошу внимания! — сказал резким, тягучим голосом учитель литературы Ковборин. Глаза его мы не видели, лишь холодный блеск пенсне.

Гул утих. Вовка Рябинин поднял руку.

— Что вам? — поджал тонкие губы Ковборин.

Вовка встал и заговорил, тщательно подбирая слова. Он привык говорить быстро и потому теперь заикался, лицо у него и краснело и бледнело:

— Такие, я бы сказал, исторические факты, как гибель «Челюскина», Владимир Александрович, привлекают, я бы сказал, большое внимание общественности, и миллионы наших граждан, я бы сказал…

— Безусловно! — оборвал Ковборин. — Разделяю ваше мнение. Я убежден, что кто-нибудь, например, напишет героическую поэму… — Ковборин заложил руки назад. Был он длинный, прямой, как указка, и бледно-серое лицо его не выражало никаких чувств.

Класс затих. Поэму? При чем здесь поэма? Мы переглядывались, пожимали плечами. И всем стало как-то не по себе. Ведь Ковборин был не просто преподаватель, но и директор школы… А Ковборин, как ни в чем не бывало, взяв со стола кипу тетрадей и прохаживаясь меж парт, стал раздавать домашние работы.

Страницы моего сочинения были испещрены пометками. Ух, и погулял же по ним красный карандаш!

— Не вздыхай, Лешка, — толкнул меня под локоть Игорь. — Полюбуйся, что в моей тетрадке: «Очень плохо», «Мысль не сосредоточена», «Ересь», «Плохо», «Вопиющая неграмотность». Три-то ошибки — вопиющая?

— Чудак! — вмешалась в разговор Мила Чаркина. — Это же вам попало по всем правилам педологии. Ясно?

— А тебя что, обошли?

— Сейчас посмотрим… — Мила быстро-быстро перелистала тетрадь и мгновенно стихла.

— Ну? — повернулся к ней Игорь.

— Какое-то непонятное слово. Латинское, что ли? «Де-де-кус», — по складам прочитала Милочка.

— Дедекус? Ха-ха! Так это же «срам», — прыснул Игорь. — Не помог, значит, пятак…

— Одного пятака, видать, мало — ты десяточек попробуй, — посоветовал я.

С соседней парты доносился ворчливый полушепот Вовки:

— «Че-пу-ха»… Ничего себе отметочка! Ну, и плевать! Что значит гибель моего сочинения в сравнении с катастрофой «Челюскина»? Че-пу-ха!

Спасение челюскинцев оказалось делом не таким простым, как думалось нам вначале. Ни собачьим упряжкам, ни самолетам полярных станций не удавалось пробиться к лагерю: мешала бесконечная северная пурга. Челюскинцы посылали бодрые радиограммы, но радиограммы не успокаивали. О людях, затерянных на далекой арктической льдине, шли тревожные разговоры и дома, и в школе, и на улице.

Однажды, придя с завода, мой брат развернул газету и, сведя короткие, жесткие брови, долго читал ее.

— Да, дела у них плохи, — сказал он.

Слова брата, смелого и решительного человека, еще больше встревожили меня.

Ночью мне приснился страшный сон. Я отчетливо увидел огромную льдину и на ней людей. Вдруг льдина треснула, стала быстро расходиться в стороны… В темную, как пропасть, воду падали женщины, дети… Они звали на помощь, но никто не откликался. Я закричал и, проснувшись, долго не мог опомниться от страха.

— Что, Алеха, не спится? — услышал я негромкий голос брата.

В мутноватой глубине комнаты, словно уголек, затлела папироса. Вот красноватая точка поплыла, делая зигзаги, и остановилась у моего изголовья. Я услышал дыхание Павла.

— Тяжело, Алеха, — снова заговорил он, садясь на мою кровать. — К Чукотке и пароходы и самолеты двинули. Ледокол «Красин» готовится. Даже дирижабль скоро вылетает. Успеют ли? Ведь до лагеря тысячи километров… Когда-то доберутся! Льдина крошится, беда может опередить. А ведь там сто два человека!

Павел встал, в темноте прошелся по комнате и снова сел рядом со мной. Уголек папиросы то вспыхивал, то угасал и вдруг стал разгораться все ярче, сильнее:

— Не может быть, спасем челюскинцев, Алеха! Всю технику двинем, а спасем!

Разговоры о челюскинцах шли в школе беспрерывно. Какой силы прошел циклон? Где находится льдина с людьми? Сколько у них в запасе аккумуляторов? Этим интересовался каждый. Книг об экспедициях в Арктику нельзя было достать ни в школьной библиотеке, ни в городской.

Удивляла нас внезапная перемена с Вовкой Рябининым. Он вдруг стал необыкновенно тихий, в спорах не участвовал, как бы ушел в себя. «Подменили Вовку, — смеялись ребята. — Не парень стал — загадка…»

В один из последних дней февраля на уроке немецкого языка я получил записку, адресованную мне, Игорю и Филиппу Романюку:

На перемене Вовка прежде всего проверил, хорошо ли закрыта дверь и не прячется ли кто за партами. Потом вытащил из кармана «Комсомольскую правду», небрежно развернул ее и сказал:

— Решено. Еду в Арктику. Спасать челюскинцев.

— Кто, ты?

— Да, я.

Мы переглянулись.

— А что! — воскликнул Игорь. — Неплохо придумал!

— Не я придумал, — солидно поправил Вовка. — Раньше меня нашлись. Вот, — он ткнул пальцем в газету, — парень один пишет в «Комсомолке». — Вовка кашлянул и прочел: — «В Ленинградский Арктический институт. Заявление. Товарищи! Парень я вполне здоровый, жигулястый, грудь сто сантиметров, построения крепкого, хороший лыжник, знаю слесарное дело. Могу сейчас же выехать в ваше распоряжение для спасения бедствующих товарищей»… Ясно? — Вовка бережно сложил газету.

— Да, но тот же парень здоровый, не то что ты. Ты и лыжник не очень хороший, — сказал я.

— И не очень-то жигулястый, — добавил Игорь.

— Ну, ну! Не хуже других! — Вовка залихватски сунул руки в карманы и прошелся по классу. — Экзамены за девятый сдам, когда возвращусь с Чукотки.

— Хорошо, — сказал Игорь. — А как же ты, так сказать, доберешься до Чукотки?

— Запросто! — Вовка оглянулся на дверь. — Уеду с летчиками… Из Сибирска вылетают туда два полярных летчика, мои соседи по дому. Уговорю их взять с собой.

— М-да… Сильно?! — сказал молчавший до сих пор Филипп Романюк. — И с летчиками уже договорился?

— Договорюсь, возьмут!

— Сильно?! — повторил Филя.

Огромный, широкоплечий, он стоял напротив маленького Вовки и внимательно рассматривал его через очки. Потом встряхнул густой гривой волос:

— Ты подумал, нужен ты спасательной экспедиции?

— А чего думать!

— Тогда, брат, ты рано в поход собрался. И вообще…

Не найдя подходящего слова, Филя, как всегда в трудные минуты жизни, вытащил из кармана рубашки зеленый гребешок и стал расчесывать свою гриву.

Филина невозмутимость разозлила Вовку.

— Удивительный ты человек, Романюк! Ни мечты, ни порыва. Тебе бы только сидеть да протирать штаны над задачками… Да оставь в покое свои лохмы! — Он выхватил у Романюка гребешок. — Ну, что хотел сказать? Говори, говори, а то не видать тебе гребешка!

• Предыдущая
• 2/44
• Следующая