Операция «Цитадель» - Сушинский Богдан Иванович - Страница 56

• Предыдущая
• 56/107
• Следующая

В свою очередь Власов тоже – но лишь на какое-то мгновение – подался к ней, обнял… Однако Мария сразу же почувствовала, что это не то объятие, которым он много раз соблазнял ее там, на фронте. Что это не объятие истосковавшегося мужчины, а всего лишь оскорбительная для всякой заждавшейся женщины дань традиции: как-никак столько не виделись…

– Я все понимаю, – прошептала Мария, целуя его в гладкую, с немецкой аккуратностью выбритую шею (раньше-то он ее, щуплую, никогда толком не выбривал, всегда кустики волос торчали). – Меня предупредили.

– О чем предупредили, в стремени, да на рыс-сях? – он все же не удержался. Руки поползли по талии, ощупали вызывающе разбухшие бедра, а грудь уперлась в две мощные, по-русски ядреные груди.

«Как же она, мерзавка, расхорошела! Вот уж действительно русской бабе и плен не плен».

– О том предупредили, что у тебя здесь ихняя, из немок, – пробормотала Мария, – эсэсовка какая-то, в любовницах. Вроде бы даже родственница Гиммлера[74]…

– Кто предупреждал?

– Да этот же твой, капитан-прибалтиец.

– И здесь успел! – незло проворчал Власов. – Послал же господь! Но то, что немка эта – родственница Гиммлера, он, ясное дело, слегка приврал. Для солидности, очевидно.

– Не приврал.

– Откуда знаешь?

– Она действительно является родственницей Гиммлера.

– Да перестань, сказки все это.

– Когда меня из разведшколы отпускали, заместитель начальника тоже сказал, что звонила фрау Биленберг, родственница Гиммлера. Только поэтому и отпустили.

– Надо же!

Власов растерянно умолк, и Воронова удивленно отстранилась от него:

– Неужели ты действительно не знал об этом? Или так, понтуешь?

– Если честно, не знал. Что в родственниках у нее один высокопоставленный офицер СД – это мне известно давно. А вот о Гиммлере почему-то все молчали.

– Скрывали, значит. Может, сам Гиммлер не велел этой Биленберг родством бахвалиться.

– Странно, что капитан этот мой, ну, Штрик-Штрикфельдт, не проговорился.

– Значит, не знал или невелено было. Не смей ругать его, слышишь!

Власов грустно усмехнулся.

– Не стану, – заверил он Марию, предлагая кресло по ту сторону низенького журнального столика.

– Чего улыбаешься?

– Вспомнил, как ты еще там, во 2-й ударной, за кого только могла, заступалась. Иногда меня это задевало: как-то оно так получалось, что судьбу майоров, и даже одного полковника, повариха решала.

– И даже одного генерал-лейтенанта, – напомнила ему бывшая штабная повариха. – Причем не один раз спасала. По всякому, как могла.

– Что правда – то правда.

– А если ничего не забыл, то вспомнишь, что и двоих солдатиков от скорого и неправедного суда-трибунала твоего, а значит, и от расстрела, тоже спасла.

– Вспомнить нам есть что, на рыс-сях. Но в любом случае за немку не сердись.

– Я все понимаю. Мужчина ты еще молодой. Но почему немка? Русских к тебе, что ли, не подпускают?

– Говори нормально, здесь не подслушивают. – Но ответил все так же, шепотом, в самое ухо: – Так надо было. Политика. Без этого не пробьешься.

– А представь себе, каково пришлось мне, грудастой русской бабе, – безо всякой горечи, уже смиренно, молвила Мария.

Это ее признание как-то сразу же поставило Андрея в равное положение с ней. Дало возможность почувствовать: все, больше обвинений и упреков не будет.

– Да уж могу себе представить…

– Нет-нет, ты не думай, по рукам, как другие, все равно не пошла, – сразу же спохватилась Мария. – Не скурвилась, до офицерского борделя не докатилась.

– И даже сама стала офицером, – поспешил увести ее от этой, крайне неприятной для них обоих, темы Власов. Поскольку сам он вдруг почувствовал: «А я вот скурвился! До самого что ни на есть борделя. И даже не офицерского. Но кому об этом расскажешь?»

– Тоже, кстати, благодаря твоей бабе-немке.

– Что-что ты сказала? – потянулся к ней через стол генерал.

– Что слышал. Баба твоя, эсэсовка, позвонила кому-то там из командиров, а затем, говорят, из штаба Гиммлера позвонили и, как видишь, из унтер-офицеров – сразу в лейтенанты. Все две недели назад.

Откинувшись на спинку кресла, Власов с минуту очумело смотрел на Воронову. Затем сорвал очки и, нервно протирая их, спросил:

– Слушай, ты ничего не путаешь, не придумываешь?

– Когда мы встретились, я тоже спросила, зачем она это сделала. Знаешь, что она, глядя на мои погоны, сказала? «Отныне пристрелю каждого, кто осмелится сказать, что у генерала Власова был роман с какой-то там поварихой. Все-таки с военнослужащей из офицеров – оно как-то пристойнее».

– Видно, я действительно недооцениваю эту свою эсэс-вдову. Оборотистая она.

– Я так поняла, что баба она по-настоящему мудрая. Другая на ее месте тут же загнала бы меня в концлагерь, а то и сразу в крематорий, а эта в лейтенанты вывела. Ты вот, командармом будучи, о чине моем не позаботился, а она… – Власов поиграл желваками и промолчал. – Все я понимаю, не слушай ты меня. Какие там чины, в этих проклятых волховских болотах?! А Хейди эта твоя… Не только мудрая, но и властная. Ты, генерал, держись за нее. Меня уже, считай, нет, а она всегда рядом. И больше тебе опереться в этой чертовой Германии не на кого.

– Вроде как благословляешь.

– Хвали Господа, что хоть есть кому благословить.

– Ты права, опереться мне, считай, больше не на кого. Все остальные так: кто от безысходности, кто из страха перед гибелью…

– Война. На ней всегда – кто как может.

– Где ты сейчас? В разведке?

– Вроде бы. Сама толком не пойму. Но обучение в разведшколе через месяц завершаю – это ясно[75]. Оказалось, что у меня ко всему этому талант: и к стрельбе, и к ориентированию на местности и по радиоделу. А главное, я прошла через фронт и достаточно обстрелянная. Ну а туда, в советскую Россию, мне, как ты понимаешь, генерал, дороги уже нет. Как и тебе.

– Сейчас я формирую Русскую освободительную армию. Настоящую армию, из нескольких вполне боеспособных дивизий, а не то, что было раньше – отдельные роты да приданные вермахту батальоны.

– Слышала я о твоей армии, генерал, – безрадостно как-то сообщила Воронова. Командарму даже показалось, что молвила она это с явной иронией. Но поначалу он не придал этому значения.

– Немцы обещают позволить нам сформировать до десяти дивизий.

– Не думаю, что они решатся на такое. Боится Гитлер наших русских дивизий, где бы они ни находились. Что по ту, что по эту сторону – боится, и все тут.

– Это он раньше боялся, – нервно отреагировал Власов. – Раньше, понимаешь? Тогда у германца политика была иная, и виды на победу – тоже иные. Но теперь все изменилось. Теперь фюрер готов передать мне многих пленных, перебежчиков, даже часть остарбайтеров. И технику – тоже. Как только подготовку свою закончишь, к себе переведу.

– Нет. И не думай об этом!

– Что значит «нет», в стремени, да на рыс-сях?!

– Не пойду я к тебе, Власов. Как говорят, отходилось-отлюбилось.

– Если ты в этом смысле, то я не в любовницы тебя зову, если уж ты считаешь, что отходилось-отлюбилось. Кадрами у меня заниматься будешь, тогда уж о повышении в чине подумаем.

– Нет, Власов, не пытайся меня вербовать. Не пойду я во второй раз во «власовцы».

И опять генерала резануло это ее обращение – «Власов». Никогда раньше Мария к нему так не обращалась.

– Не пойму я тебя, Мария. Ведь теперь это уже будет наша, русская, армия! Куда ж тебе? Со своими, русскими, все же лучше.

– А мне и с теми, и с теми – по всякому бывает, – скабрезно ухмыльнулась Воронова, но, словно бы опомнившись, тотчас же согнала эту ухмылку. – Где свои, но те, что хуже чужих, и где чужие, с которыми еще кое-как можно ладить, – с этим мы, Власов, уже после войны разбираться будем. Да только хватит с меня новгородских да волховских болот, генерал, – еще жестче ответила Мария.

• Предыдущая
• 56/107
• Следующая