Том 3. Воздушный десант - Кожевников Алексей Венедиктович - Страница 59

• Предыдущая
• 59/108
• Следующая

— Неужто собираешься водить знакомство с такими извергами?

— Обязательно.

— Служить у них?

— Нет.

— Как же тогда?

— По-волчьи. — И снова принялся долдонить неметчину.

На Ивана стало радостно глядеть: все дни и ночи делает что-нибудь, опять закаляется купаньем, спортом. Вот, кажется, совсем по-прежнему тряхнет светлой, есенинской, головой и запоет:

И это время пришло — в одну грозную, буранную ночь в вое ветра послышалось Алексею Громову пенье.

— Ты слышишь? — окликнул он Степаниду Михайловну.

— Давно слушаю, только понять не могу, где же поют: у нас, не у нас?

— У нас? Иван? Еще не спит…

Отец встал и прошел к сыну.

Иван, одетый, сидел с радионаушниками на голове и пел:

Увидев отца, он умолк, сдернул наушники, вскочил, лицо вспыхнуло обидой и тревогой, но быстро подавил и то и другое и спросил миролюбиво:

— Ты, папа, зачем?

— Да вот услышал — поют.

— Я разбудил тебя?

— И маму.

— Прости!

— Прощаю. Только в другой раз потише.

Алексей Громов сел, дрожащими руками надел наушники, потом быстро сдернул, будто они ожгли ему уши. В наушниках говорил знакомый-знакомый голос, который в начале войны передавал последние известия из Москвы.

— Москва? — шепнул отец.

Сын кивнул: Москва.

Тогда отец снова надел наушники и дослушал до конца все сообщение. Передавали, что немецко-фашистские орды, разбитые под Москвой, продолжают отступать.

Прослушал бой кремлевских часов, еще подождал несколько минут, но Москва молчала. Тогда снял наушники, крепко обнял сына, сказал:

— Ложись спать, мама беспокоится, — и ушел.

На другой день между отцом и сыном был такой разговор.

— Где достал радиоприемник? — спросил отец.

— Сделал сам.

— Это хорошо. А знает про него кто-нибудь?

— Один товарищ. Но у него тоже есть приемник.

— А приказ помнишь?

По городу был расклеен немецкий приказ: каждый слушающий передачи из Москвы карается расстрелом.

— Помню, — сказал сын, — но без Москвы я не могу жить.

— Я не запрещаю слушать. Давай подумаем, куда прятать его.

Приемник прятали в чулан, где доживал свой век ненужный домашний скарб, прятали от всех, знали о нем и слушали Москву только отец да Иван. Настёнка догадывалась о приемнике. Митька подозревал, что от него таят что-то, но спросить боялся. О таком не говорилось и между своими, кровно близкими людьми.

Степанида Михайловна так боялась всего тайного, запрещенного, что нарочно старалась не видеть и не слушать ничего такого.

Иван зачастил куда-то уходить, и все по вечерам, по ночам. И к себе стал часто приводить незнакомых людей, ему-то они знакомы, а больше никому в доме. Приведет и неприметно для них скажет матери:

— Надо покормить.

— А чем?

— Отдай последнее!

А в ту пору и этого последнего часто не было. Жили Громовы от продажи книг да старых газет на курево.

Старики Громовы не решились сжечь библиотеку: ее собирали Иван и Настёнка. А когда они вернулись из колхоза домой, город был уже захвачен врагами, жечь что-либо стало опасно, к тому же Иван ничего не хотел жечь: книги и газеты — тоже борьба. Часть библиотеки он отдал матери для продажи на рынке, часть оставил дома на виду, остальное спрятал в тайную землянку, которую вырыл около хаты.

Иные, покормившись у Громовых, уходили, а иные оставались ночевать. В городе было много принудительно-безработных, занесенных фашистами в черные списки, и добровольно-безработных, которые не хотели сотрудничать с захватчиками. Всех таких разыскивала полиция, все они были бездомны и голодны.

Отец и сын Громовы получили вызов с немецкой биржи труда. Иван сразу, едва прочитав, разорвал бумажку на мелконькие лепестки и бросил в печку. А отец повздыхал над своей повесткой и потом спросил:

— А мне, сынок, что делать? Пришла твоя очередь советовать.

— Видал? — Сын подмигнул в сторону печки.

— А потом скрываться и вымаливать кусочки у таких же нищих, как мы?

— Да уж лучше побираться, чем выслуживать у фашистов.

— Но мне скитаться, бездомничать, бегать от полиции не по годам и не по здоровью.

— Раньше перебегал. Я помню, как ты увлекался этим делом. — Иван поглядел на отца так, будто от него скверно пахло, быркнул: — Бр-ры-ы! — и ушел в свою комнатенку.

Отец ушел на биржу. Он думал, что старые годы и плохое здоровье спасут его от мобилизации. Зачем он немцам? В нахлебники? Вызов, конечно, ошибка. Но не явиться нельзя. Если даже не нужен, все равно надо явиться. Немцы требуют беспрекословного повиновения. За малейшее своеволие у них расстрел.

Так рассуждал он дома с женой, с Настёнкой. Все находили, что это разумно, его должны отпустить.

На бирже всех явившихся принимал мелкокалиберный фюрер. У немцев все начальники — фюреры. Этот рассуждал так: если есть вызов, значит, человек нужен и должен явиться. Если пришел — должен сесть в вагон и ехать в Германию. Это — гут, гут! А все другое — недопустимый беспорядок. И когда Алексей Громов заикнулся о своей старости, о плохом здоровье, фюрер бесновато покрутил головой и крикнул: «Найн! Найн!»

Видя, что разговор окончен, дежурный автоматчик вывел Громова во двор и сдал в колонну угоняемых. В тот же день колонну погрузили в товарные вагоны, под запор. Громов еле успел сообщить домой о своей беде и прощался с женой, Настёнкой и Митькой — Иван не пришел — через вагонную стенку, прощался стуком и криком. Около вагонной двери, закрученной проволокой, стоял немецкий конвоир и никому не разрешал подходить к ней.

Вечером поезд загремел в Германию. Со временем он вернулся, но пассажиры, среди них и Алексей Громов, сгинули где-то.

Иван позвал сестру в землянку, где хранил книги. Они сидели под метровой толщей земли, а брат говорил шепотом. Настёнка поняла, какое опасное дело затевает Иван. Он говорил:

— У меня есть радиоприемник. Я слушаю Москву. Немцы врут, что Москва взята и Красная Армия разгромлена, уничтожена. Наоборот, разбиты немцы. Они отступают. Я больше не могу таиться, молчать. Я чувствую себя преступником: кругом живут как слепые, а я схватил солнце и прячу его. Кругом несчастны, а я знаю, где счастье, и молчу. Надо открыть солнце, указать счастье. Я начинаю беспощадную борьбу с захватчиками. Ты согласна помогать мне?

Она согласилась без колебанья. У нее было то же чувство: бездействие позорно, преступно. Было стыдно встречаться с людьми, все казалось, что в глазах, в лицах у них хоть и немой, но вполне ясный укор: если ты не расстрелян, не сидишь в гестапо, не скрываешься, — значит, ты изменник Родине, фашистский прихвостень.

В те черные дни не только поступки, но и выжидание, бездействие приобретало особый смысл. В день захвата города, только в один день, фашисты расстреляли восемь тысяч мирных горожан. И потом каждую ночь — облавы, каждое утро — расстрелы, виселицы.

Знать, видеть это и сидеть сложа руки, быть только свидетелем, конечно, предательство.

Иван с Настёнкой перебрали всю знакомую молодежь, строго оценили каждого и решили привлечь на борьбу с оккупантами Павла Тетерина и Валю Бурцеву.

Настёнка удивилась, что Иван выбрал — и даже самым первым — Павла Тетерина. Вот никогда бы не подумала, что легкомысленный беззаботный подросток — весельчак, балагур, музыкант, песенник, танцор годится для подпольной работы.

А Иван увидел, что в беззаботном весельчаке случился коренной перелом: шутка, песня, забава, которые раньше шли от души, от счастья жизни, тут, с приходом фашистов, сделались только маской, а душа наполнилась горечью, злобой, решимостью умереть, но не быть рабом.

• Предыдущая
• 59/108
• Следующая