Веселие Руси. XX век - Коллектив авторов - Страница 56

• Предыдущая
• 56/116
• Следующая

Веселись народ, теперь не то, что раньше, при военном коммунизме, когда местное начальство рвалось отличиться рапортами о строительстве объектов культуры и просвещения. Посылали телеграммы в Москву, например из челябинской глуши прямо в Цека партии по случаю открытия в уезде клуба имени Розы Люксембург с классическими колоннами: «Чтобы не быть слепыми как раньше, мы, миасские граждане, не остановимся на полпути. Мы напряжем все наши усилия, чтобы докончить эти светочи знания до конца»[444].

Алтайские граждане тоже постановили докончить светочи знания до конца, но по-своему. Читаем в сводке от 9 февраля 23 года: «На участке Зареченском крестьяне продали шолу (так в тексте – ред.), а вырученные деньги пропили»[445]. Очевидно корреспондент изначально сообщал о пропитии школы, но на каком-то этапе передачи информации у кого-то, не поверив, дрогнула рука и написалась «шола». Так или иначе, но «шола» была большая, иначе вырученных средств не хватило бы на все общество.

Объекты культуры и просвещения пропивали, наверное, не только на Алтае, ибо порой явно ощущается недостаток педагогических усилий. В Красноярской губернии отмечали (17.2.23): «Пьянство в деревне усиливается, пьянствуют даже дети. Агенты власти, посылаемые на места для борьбы с самогонкой, сами начинают пьянствовать. В одной из волостей Красноярского уезда волисполком произвел сбор среди крестьян для выделки самогона к Рождеству»[446].

Советский коллективизм рождался из лучших традиций добрососедства и рачительности, оставленных новому строю дореволюционной крестьянской общиной. Как докладывал в 1922 году в ЦК РКП(б) ответственный инструктор тов. Струппе о результатах обследования енисейской губпарторганизации: «Самогонка в Енисейской губернии заела не только население, но и членов партии, особенно уездников». Откуда-то по Сибири разнесся слух, что в новом уголовном кодексе нет статьи, преследующей выгонку самогона для собственных нужд. Это ободрило население, которое стало гнать вовсю и имел место такой случай, когда один из волисполкомов Канского уезда подал в уездный исполком заявление разрешить ему открыть общественный самогонный аппарат, «так как иначе тратится очень много хлеба и времени»[447].

Далекие восточные рубежи, славное море священный Байкал, славные жители Иркутской губернии, которым выпала миссия передать живой пульс советской жизни к берегам Тихого океана, во вновь обретенные дальневосточные земли. Во время рождественских праздников в губернии было установлено начало поголовного пьянства (15.2.23), которое и в дальнейшем (6.3.23), несмотря на все принимаемые меры, продолжало бурно процветать сопутствуемое азартной картежной игрой[448].

Но, если бы было возможно задать вопрос сотруднику ЧК, обрабатывавшему донесения с мест для государственного пользования, или позднейшему исследователю, открывающему их уже для сведения широкой общественности: указать честно и непредвзято в каких краях и весях веселье было глубже и безбрежнее всего, то ответ наверное получился бы один – в Смоленской губернии.

Сибирь, несмотря на ее богатство, коренному русскому мужику не указ. Хоть за Уральским камнем и жилось посытнее и вольнее, но все же в настроении населения чувствовался какой-то горький осадок, не растворенный даже самогоном. Остатки гражданского противостояния проглядывали в сообщениях типа «убили милиционера» или, как вот в Алтайской губернии (9.2.23): «В деревне Каменка Минусинского уезда коммунист в пьяном виде бросил бомбу в крестьянский дом»[449]. Такое противоречие единению, так сказать, соборности огорчает. Не сказывалось ли здесь на достоинствах самогонного напитка качество сырья из скрытого в ямах зерна дореволюционного урожая? Видимо старорежимное дореволюционное зерно не могло придать продукту тех ценных социальных свойств, которые заставляли секретаря партячейки задушевно обниматься с закоренелым кулаком.

На смоленщине, как и на тысячу верст вокруг, после трехлетнего владычества продовольственной диктатуры, уже давно и в помине не осталось ни единого старорежимного зернышка. Зато накопился неизрасходованный энтузиазм сознательных членов нового общественного строя. Исключительность обстановки даже вынудила смоленское ГПУ сменить казенный стиль своих донесений на полупоэтические размеры за неимением иных средств, способных адекватно отразить ситуацию: «Выделка самогона приняла грандиозные размеры!» В сводке от 31 января 1922 года значится: «В деревне развивается пьянство. Нет деревни, где крестьяне не гнали бы самогона. Крестьяне пьянствуют поголовно. Пьянство наблюдается также и среди коммунистов и должностных лиц»[450]. Невзирая на то, что зажиточность была далеко не та, смоляне держали марку (10–11.2.23): «Выделка самогона и пьянство продолжают усиливаться. Пьют поголовно все, причем на выделку самогона уходят последние хлебные запасы». Усиливается пьянство в частях Красной армии, особенно среди комсостава[451].

Судя по официальной партийной отчетности, в первые месяцы 1922 года смоленская парторганизация переживала наиболее тяжелый период. Среди членов партии и, в особенности, в рабочих ячейках развивалось упадочническое настроение, выражавшееся в недовольстве всеми уродливыми явлениями, вызванными нэпом. Была полоса массовых выходов и исключений из партии. «В Дорогобужском, Демидовском и Мстиславском уездах склоки приняли размеры, грозившие полным развалом уездных организаций». Губкомом была взята твердая линия, – писали аппаратчики ЦК в начале 23 года, – и организационный кризис был побежден. В чем заключалась линия можно догадаться из декабрьского отчета губкома, в котором подчеркивалась «начавшаяся в организации общая тенденция к спайке сплоченности и повышению активности». Притом «неизменным остается пьянство, принявшее характер постоянного явления в смоленской организации. Пьянством заражена вся организация, кроме губкома. В последний месяц губком поставил перед собой задачу всестороннего изучения этого явления»[452]. Самопожертвование губкома в условиях всеобщего явления и его трезвый, научный подход к делу не остались без вознаграждения. В то время, как по всей республике отток из партийных рядов превышал вступление, в смоленской организации вступление превысило выход и исключение.

О том, что размах пьянству придавали отнюдь не обеспеченность и сытое благополучие, а нечто иное, выползшее из завалов искалеченного подсознания масс, говорили многие факты. Участники всероссийского застолья не могли остановиться, не допив до самого дна. В Марийской области, несмотря на то, что весной 1923 года наиболее беднейшие слои перешли на прошлогодний рацион и стали питаться исключительно суррогатами, на изготовление самогона ежедневно тратились сотни и тысячи пудов хлеба (2.4.23)[453].

В Башкирской республике среди населения, выжившего в жутких условиях исключительно благодаря внешней помощи, органы ГПУ фиксировали (10–11.2.23), что «пьянство охватывает все слои населения. Пьянствуют крестьяне, должностные лица, милиционеры и т. д. По данным НКВД душевое потребление самогона превышает душевую норму довоенного времени. Каждое хозяйство употребляет на самогон в среднем 12 пудов хлеба в год. При населении в два с половиной миллиона человек [изготавливается] в среднем до полутора миллиона ведер самогона в год, на что уходит свыше трех миллионов пудов муки. В связи с катастрофическим развитием пьянства резко увеличивается число уголовных преступлений. Борьба с пьянством ведется, но результаты ее пока незначительны»[454].

• Предыдущая
• 56/116
• Следующая