Князь Трубецкой - Золотько Александр Карлович - Страница 9
- Предыдущая
- 9/53
- Следующая
— Мне нужно напоминать вам о данном слове? — спросил капитан.
— О побеге? Даже обидно! — Чуев оглянулся на Трубецкого, словно ища у него поддержки. — Русский офицер дал слово — и никто не сможет его от этого слова освободить. Да если я в полку скажу, что бежал, нарушив обещание, то со мной никто разговаривать не станет… У вас разве иначе, господин капитан?
— У нас — точно так же, — сказал француз. — Данное слово — свято…
Вот потому-то ты и не обещал нам ничего, господин капитан, мысленно съехидничал Трубецкой. Если бы он сейчас находился в своем собственном теле, то мог бы одним прыжком достать капитана, сделав пару финтов, уйти от выстрелов сержанта… Это если бы он был в своем собственном теле.
А так…
Мозг в экстремальной ситуации не управляет телом, места для рассуждений и размышлений не остается, работают только рефлексы, выработанные бесконечными тренировками. Можно заставить тело князя Трубецкого прыгнуть через стол на французского капитана, но как оно поведет себя после этого… Главное в такой ситуации вовсе не сила, гораздо важнее — скорость, в том числе — скорость принятия решения и скорость подчинения тела.
— Жан. — Капитан задумчиво постучал указательным пальцем по дощатой столешнице. — Отведи господина ротмистра на двор… У дверей дежурит Стась, вот вместе с ним проследите, чтобы господин ротмистр… чтобы все у него было хорошо. Он немного выпил… Руки можно не связывать.
Это он напрасно изощряется в красноречии — ротмистр французского языка не знает, подумал Трубецкой. И насчет связанных рук — капитан тоже как-то не подумавши. Со связанными руками ротмистр, пожалуй, не справится…
— Алексей Платонович, — сказал Трубецкой. — Капитан просит сержанта вас проводить и говорит, что на крыльце еще и поляк, Стась, караулит. Вы поняли меня?
— Стась? — вроде как обрадовался ротмистр, вставая со скамьи. — Хороший мальчик. Послушный сын достойного отца…
— А вы полагаете, что он плохой сын? — спросил француз, глядя на исписанный лист бумаги перед собой на столе. — Если бы все было наоборот и это ваш ребенок готовился сражаться с врагом, вторгшимся на вашу родину… Вы были бы против того, чтобы он убивал оккупантов?
— Привязанных к столбу? — вопросом на вопрос ответил ротмистр. — Вы были бы счастливы, если бы ваш сын пытал и убивал людей, пусть даже оккупантов?
— Это не мой сын, — холодно произнес капитан.
— Вот вы и ответили на свой вопрос, — так же холодно отрезал Чуев.
Сержант распахнул перед ним дверь, Чуев кивнул и вышел из комнаты. Сержант подождал несколько мгновений, пока не скрипнула входная дверь в сенях, и вышел следом, держа вытащенный из-за пояса пистолет в опущенной руке.
Капитан встал из-за стола и прошелся по комнате, заложив руки за спину.
Он должен принять решение, это понятно. И он не в особом восторге от того, какое именно решение придется принять. Француз может говорить все, что угодно, но делать…
— Кстати, капитан, а как вас зовут? — спросил Трубецкой. — Я представился, ротмистр — тоже, я даже знаю, что вашего сержанта зовут Жан, а вот ваше имя…
Капитан дернул щекой и не ответил.
— У меня возникает странное ощущение, что по какой-то причине вы стремитесь сохранить инкогнито… — Трубецкой продолжал разминать руки, спрятанные под плащом. — Как будто готовитесь совершить бесчестный поступок и боитесь, что слухи об этом распространятся…
Пальцами руки по очереди он прикасался к кончику большого пальца. Мизинец… безымянный… средний… указательный… И в обратном порядке. Быстро. Как можно быстрее…
Пальцы обеих рук работали безошибочно. Но это были пальцы, только пальцы… Несколько оборотов кистями рук — получается, гибкость вернулась, боли почти нет… Встать бы сейчас, проделать несколько упражнений, убедиться, что это вновь приобретенное тело слушается как родное…
— Ты должен как можно быстрее перестать противопоставлять себя этому телу, — сказал Дед. — Перестань думать о нем как об угнанном автомобиле. Это не твое сознание и чужое тело — это ты. Это ты, совокупность материи и мысли. Ты ведь никогда не разделял свое тело и свое сознание в обычной жизни? Вот и там не нужно этого делать. Чем быстрее ты это поймешь, тем больше шансов у тебя будет.
— Капитан Анри Люмьер, — сказал француз.
Не щелкнул каблуками, не кивнул, а просто произнес: капитан Анри Люмьер.
Здравствуйте, подумал Трубецкой. И вот мы снова возвращаемся к рассуждениям на тему допустимости активных и необратимых действий в прошлом. Убить случайно или специально предка значимого в будущем человека. Стендаль вот где-то в Великой Армии обретается, влепить ему случайно пулю в голову — и все, пойдет французская и мировая культура по другому пути. Во время бесед с Дедом такие вещи выглядели лишь фигурами речи, отвлеченными рассуждениями на тему воздействия на естественный ход истории. Можно ли убивать? Вот, скажем, придется все-таки с капитаном драться, а он — предок изобретателей кинематографа. Должно это останавливать Трубецкого?
Убить капитана, и первая кинопремьера пройдет не в кафе на бульваре Капуцинок в Париже, а года на два позже, в Лондоне или Берлине. И фильм будет называться не «Прибытие поезда», а «Приплытие парохода»…
Чушь какая-то.
Это во время трепа с Дедом все было прошлым. А сейчас… Сейчас — это самое что ни на есть настоящее, горячее, с пылу с жару… И даже если это приведет к каким-то там непредсказуемым последствиям через пятьдесят или сто лет — плевать. В конце концов…
Трубецкому уже приходилось убивать. Там, в своем времени. Да — в бою. Да — врага, да — своего современника, но… Нас ведь не смущает то, что, совершая в своей жизни те или иные поступки, мы изменяем будущее — не наступившее еще, но тем не менее… Вышел на улицу, повернул не влево, как планировал, а вправо — пошло изменение. Влепил пулю в темноте на звук, убил человека — пресек целую линию, тысячи… десятки тысяч его потенциальных потомков.
И это что, значит, что ничего нельзя делать? Опять чушь. Можно и нужно. И отсюда следует, что сейчас, в июне тысяча восемьсот двенадцатого года, нужно действовать исходя из необходимости, а не из боязни что-то там изменить… В конце концов, и сюда Трубецкой попал именно для того, чтобы изменить ход истории, чтобы привести ряд событий к другому финалу…
— Что? — спросил Трубецкой поспешно, поняв, что задумался и пропустил вопрос капитана.
— Так что же все-таки с вами случилось, подпоручик? — Капитан снова сел на табурет у стола, но перо в руки не взял — демонстрируя, что вопрос приватный, лично интересный.
— Я бы тоже хотел это знать, — пожал плечами Трубецкой. — Вот когда попаду в полк, найду сослуживцев и поинтересуюсь, как все вышло… и из-за чего…
— Когда попадете в полк, — кивнул капитан. — Когда закончится кампания… Вы так уверенно говорили о русских войсках в Париже, о Монмартре… Вы бывали в Париже?
— Учился.
— И у вас неплохой французский. — Капитан вздохнул. — И, насколько я знаю, многие русские офицеры говорят по-французски… некоторые даже лучше, чем по-русски… Вы одеты на французский лад, едите блюда, приготовленные французскими поварами, армия ваша одета и обучена на французский манер, даже марши ваши оркестры теперь играют французские… Император громил ваши армии несколько раз, и даже маршалы прекрасно справлялись в его отсутствие, но, несмотря на все это, вы мне рассказываете о русских пушках на Монмартре… Уверенно так рассказываете, будто вам открыто будущее… И вы, кстати, не первый такой русский, с которым я разговариваю на эту тему…
— Но ведь вы тоже уверены…
— У меня есть к тому основания, — сказал капитан. — А у вас — ничего, кроме благих намерений… Вы действительно полагаете, что ваш приятель-ротмистр будет водить своих гусар в атаку на Елисейских Полях?
— А вы точно уверены, что его до смерти запытают ваши друзья поляки? — осведомился Трубецкой. — Вы точно уверены, что из их дружелюбных рук Алексей Платонович живым не выберется? Да и я тоже останусь где-то здесь? Нас… то, что от нас останется, зароют где-то под кустом. Вы ведь так видите наше будущее? Какие атаки на Елисейских Полях, господа? Так ведь?
- Предыдущая
- 9/53
- Следующая
