Жена мудреца (Новеллы и повести) - Шницлер Артур - Страница 27

• Предыдущая
• 27/157
• Следующая

А вот теперь Иоганн входит в мою комнату, теперь он обнаруживает, что господин лейтенант не ночевал дома. Ну, он будет строить всевозможные догадки, но что господин лейтенант ночевал в Пратере — это ему, видит бог, никак не придет в голову… А — сорок четвертый полк! Они идут на стрельбище, — что ж, пропустим их, станем в сторонку… Наверху распахнулось окно… прехорошенькая девочка… но хоть бы платочек накинула, когда я смотрю на ее окно… Прошлое воскресенье это было в последний раз… Вот уж не думал, не гадал, что последней будет именно Стеффи. О, господи, это ведь единственное стоящее удовольствие… Ну да, спустя два часа полковник не спеша, по-благородному проследует за ними… Этим господам хорошо… так, так, глаза направо! Ладно уж… Если б вы знали, как я плюю на вас всех! А — вот сюрприз! Кацер… Когда же это его перевели в сорок четвертый? Здорово, здорово! Что за рожу он корчит? Почему показывает на свою голову? Твой череп меня очень мало интересует, милейший… Ах, вот оно что! Нет, приятель, ошибаешься: я провел ночь в Пратере… будь спокоен, прочтешь сегодня же в вечерней газете! «Не может этого быть, — так он скажет, — нынче утром, когда мы шли на стрельбище, я его видел на Пратерштрассе!» Кому-то достанется мой взвод? Уж не дадут ли его Вальтереру? Получится ерунда — он рохля, ему куда больше подошло бы стать сапожником… Как, уже солнце всходит? Сегодня будет хороший день — настоящий весенний день… А ведь если хорошенько рассудить, это же черт знает что! В восемь часов утра кучер вон того фаэтона еще будет жив-здоров, а я… ну, ну, что за дичь? Только этого не хватало — в последнюю минуту лишиться самообладания из-за кучера фаэтона… С чего же это у меня вдруг по-дурацки заколотилось сердце? Неужели из-за этого?.. Нет, нет, это все потому, что я так долго ничего не ел. Эх, Густль, будь же наконец честен с собой: тебе страшно — страшно потому, что ты никогда еще не стоял перед таким… Но это тебя не выручит, страх никогда еще никого не выручал, каждый должен пройти через это, один раньше, другой позже, твой черед пришел рановато… Ты ведь не многого стоил, так уж, по крайней мере, напоследок веди себя прилично, я на этом настаиваю! Так, теперь остается только обдумать — а что, в сущности? Все время я пытаюсь что-то обдумать — а ведь так все просто: он лежит в ящике ночного столика, заряжен, в исправности, только спустить курок — уж это дело совсем немудреное!..

А вот девушка спешит на работу — так рано… бедные, бедные! Адель тоже служила в магазине, раза два я заходил за ней вечером… Когда девушка работает, она не становится такой бесстыжей тварью… Если б Стеффи жила только со мной, я бы уговорил ее стать модисткой или чем-нибудь в этом роде… А она-то как узнает, что случилось? Из газет! Будет огорчаться, что я не написал ей об этом… Видно, я все-таки схожу с ума… Какое мне дело до того, огорчится ли она?.. Сколько же времени тянулась вся эта история?..

С января? Ну нет, началась она, наверно, еще перед рождеством… Ведь я из Граца привез ей конфеты, а к Новому году она мне прислала письмецо… Верно, дома у меня ведь куча писем… нет ли там таких, которые следовало бы сжечь?.. Гм, записка Фальштейнера, — если ее найдут, у него могут быть неприятности… А мне-то что? Но ведь не такой уж это большой труд… нет, не могу я все перерыть из-за одной бумажонки… Самое лучшее — сжечь весь ворох… Кому он нужен? Сплошная макулатура. А те несколько книг, что у меня есть, я, пожалуй, завещаю Блани. «Среди льда и ночи»[14], — жаль, не придется дочитать… последнее время мне все недосуг было читать… Орган? А, это здесь, в церкви… Ранняя обедня — давно уже я не был у обедни… в последний раз в феврале, когда мой взвод был послан в церковь… Но это в счет не идет — я следил за тем, чтобы мои люди усердно молились и вообще вели себя прилично… Не зайти ли мне в церковь, — а вдруг во всем этом есть доля истины?.. Ну что ж, сегодня после обеда я это в точности узнаю… ха-ха! «После обеда» — удачно сострил!.. Так что же — стоит зайти? Пожалуй, для мамы было бы утешительно узнать об этом… Клара — та не придает таким вещам большого значения… Стало быть, зайдем — вреда это не принесет…

Орган, пение! Хм! Да что это? Голова кружится… О, боже, боже, боже! Если б у меня был человек, с которым я мог предварительно отвести душу… А не исповедаться ли мне сейчас? Воображаю, как поп вытаращил бы глаза, если б я на прощанье сказал ему: «Разрешите откланяться, ваше преподобие; пойду застрелюсь!..» Как мне хочется лечь на эти каменные плиты и ревмя реветь… Нет, нет, — нельзя! А ведь иногда так приятно поплакать… Сяду на минутку… только бы не уснуть, как давеча в Пратере!.. Верующим все-таки лучше… Вот те на — у меня вдруг затряслись руки!.. Если так пойдет дальше, я напоследок сам себе так опротивлю, что от одного стыда наложу на себя руки! Вон та старушенция — любопытно, о чем она еще может молиться?.. А не сказать ли мне ей: «Слушайте, помолитесь и за меня… Я толком не знаю, как это делается…» Ха-ха! Видно, от мысли, что смерть так близка, глупеешь! Встать! О чем мне напоминает эта мелодия? Великий боже! Да о вчерашнем вечере!

Прочь, прочь! Уж этого я не вынесу!.. Тсс! Только не шуметь, не волочить саблю по плитам, не мешать людям молиться — вот так! На свежем воздухе все-таки легче… Светло… Ах, эта минута ближе и ближе — лучше бы уж все было позади! Мне следовало сделать это сразу — в Пратере… никогда не надо выходить без револьвера… Был бы револьвер при мне вчера вечером… О, господи! Я мог бы зайти в кафе позавтракать… Я голоден… Раньше мне всегда казалось странным, что приговоренные к смерти в день казни утром пьют кофе и выкуривают сигару… Черт возьми, да я ведь почти что не курил! Совсем не хотелось курить! Странно: мне охота зайти в свое кафе; ведь оно уже открыто, из наших там еще никого нет, а если кто и зайдет… он в этом увидит только свидетельство моего хладнокровия… «В шесть часов он еще завтракал в кафе, а в семь застрелился…» Я опять совершенно спокоен… Такое удовольствие шагать, и самое приятное — что меня никто к этому не принуждает. А ведь, если б только я захотел, еще не поздно расплеваться со всем этим вздором… Америка… Как ты сказал — «вздор»? Что, по-твоему, «вздор»? Похоже, что я рехнулся… Эге — уж не потому ли я так спокоен, что все еще воображаю, будто я отнюдь не обязан… Нет! Обязан! Обязан! Я сам этого хочу! Да неужели, Густль, ты вообще способен себе представить, что снимешь мундир и удерешь? И проклятый хам давился бы со смеху, а Копецкий — тот перестал бы подавать тебе руку… Мне уже сейчас кровь бросилась в лицо. Полицейский отдает мне честь. Надо ответить… «Здорово!» Я даже сказал ему «здорово!»… Ну, маленьким людям это всегда приятно… Вообще на меня никто не может быть в обиде, вне службы я на многое смотрел сквозь пальцы. На маневрах я всех сверхсрочных угощал папиросами; а раз я слышал, как позади меня солдат во время упражнения в ружейных приемах что-то проворчал о «проклятой муштре», и, однако, я не подал на него рапорт, а только сказал ему: «Эй, вы! Поосторожнее, если такое услышит кто другой — вам несдобровать!» Дворец… Кто сегодня несет караул? Босняки — у них молодцеватый вид, — еще совсем недавно наш подполковник сказал: «Когда в семьдесят восьмом году мы были там, внизу, никто бы не поверил, что они так храбро будут отражать наши атаки!..» Господи боже, как бы мне хотелось участвовать в таком деле… Там, на скамейке, — солдаты; все встают. Здорово, здорово! Как досадно, что нам никак не удается повоевать! Гораздо красивее было бы на поле битвы, за родину, чем так… Да, господин доктор, — вы, можно сказать, вышли сухим из воды!.. А не мог ли бы кто-нибудь заменить меня на дуэли? Честное слово, мне следовало бы оставить записку такого содержания — просить Копецкого или Виметаля драться вместо меня с этим типом… Эх, эх, господин доктор, очень досадно, что вам это так дешево обойдется! А впрочем — ерунда! Не все ли равно, что произойдет потом? Я-то никогда уж этого не узнаю! А деревья распускаются… В Народном саду[15] я раз заговорил с одной особой… Она была в красном платье… Жила на улице Строндги — потом с ней спутался Рохлиц… Кажется, он и сейчас еще живет с ней, но никогда уже о ней не упоминает, — пожалуй, стыдится… А Стеффи — та еще спит… как она мила, когда спит… можно подумать, что она — сама невинность. Правда, когда они спят, у всех у них такой вид! Надо бы все-таки написать ей несколько слов… а почему нет? Так ведь уж принято — всегда напоследок пишут письма. И Кларе я должен был бы написать, чтобы она старалась утешить папу и маму, и вообще все то, что пишут по такому случаю… и Копецкому тоже… Честное слово, мне начинает казаться, что все будет не так тяжко, если я прощусь кое с кем… И донесение полковому командиру, и сто шестьдесят гульденов для Баллерта… в сущности, еще куча дел… Ну, меня ведь никто не принуждает сделать это непременно в семь часов… В восемь часов тоже еще не поздно перейти в небытие… Небытие, да-да, именно так это называется — тут уж ничего не поделаешь…

• Предыдущая
• 27/157
• Следующая