Ненаписанные страницы - Верниковская Мария Викентьевна - Страница 10
- Предыдущая
- 10/36
- Следующая
— Безвластие. Расходись, ребята!
Шум отодвигаемых стульев и шарканье ног на полу заглушили голоса. Мастера покидали комнату, подталкивая друг друга в спины.
V
Лето в Рудногорске в тот год наступило как-то сразу. Весна ушла без бурного ледохода, без веселого звона ручейков. Солнце быстро накалило землю, и в самом начале мая набухшие почки черемухи брызнули белым цветением, а в степи начала выгорать трава. Однажды, возвращаясь с завода, Кострова с удивлением увидела гусиный пух тополей, невесомо стлавшийся по земле. Местами он скатывался в бело-серые комочки, похожие на цыплят на лужайке, и Вера Михайловна бережно обходила их, боясь растоптать.
В Рудногорске многие улицы носили названия рабочих профессий: Доменная, Сталеваров, Горняцкая. Кострова жила на Доменной. По утрам, когда расползался по улицам туман, над городом протяжно гудел гудок. На лестничных клетках гулко хлопали двери, стучали торопливые шаги по ступенькам — доменщики, сталевары, прокатчики уходили на работу. Через час по лестничным перилам шумно скатывались ребятишки с сумками, окликая и дразня друг друга.
Днем подъезды затихали на несколько часов. А вечером по натоптанным ступеням снова слышались шаги. Они были глуше, медленнее, тяжелее, чем утром. Шаги обрывались то у одного порога, то у другого. Раздавался легкий стук, хлопанье двери. Жизнь прорывалась в коридор ребячьим визгом, топаньем, запахом щей и жареного лука, громким голосом репродуктора, в котором все еще звучала песня военных лет: «На позицию девушка провожала бойца».
Знакомые звуки и запахи каждый вечер обступали Веру Михайловну, когда она поднималась к себе, на четвертый этаж. Двери, мимо которых она проходила, были не одинаковы, как и их хозяева. Свежепокрашенная с влажным ковриком у порога — Буревых; исцарапанная, со следами стертых меловых надписей, — Кравцовых; с индивидуальным ящиком для газет и писем — Жени Курочкина. А ее, Костровой, дверь, чисто помытая, носила следы заботливых рук матери.
Вера Михайловна всегда с радостным трепетом открывала дверь, зная, что за ней ее ждут два любимых существа — мать и дочь. Иногда Костровой казалось, что она в чем-то повторяет жизнь своей матери.
В тридцать восемь лет Юлия Дементьевна схоронила мужа и осталась с тремя детьми. Не было в доме мужчины и не было в конце месяца получки. В двадцать пятом году и советской власти не до нее было. Матери приходилось самой добывать деньги на квартиру, еду, одежду. Руки ее шили, стирали, косили и умели очень ласково касаться своих детей. Она знала много сказок и всегда самую лучшую приберегала ко сну.
Может быть, в этих сказках и поманил пятнадцатилетнюю Веру Кострову город, которого не было, которому, как в сказке, надо было придумать название? В газетах он именовался Рудностроем. Мать не стала ее отговаривать, только задумалась: где взять деньги на билет? Было начало августа. Календарь природы мать хорошо знала: «Сейчас самый урожай белых грибов». Несколько дней она ходила с корзиной за десять верст в лес и приносила белые грибы. Их охотно покупали приехавшие в город на гастроли артисты. На вырученные деньги Вере купили билет на проезд.
Пять суток шел поезд, скрежеща ржавыми колесами по ржавым только что проложенным в степи рельсам, и остановился у игрушечного города из белых палаток. Резкий ветер со свистом носился по улицам, надувая брезентовые паруса. Жесткая земля, которую летом жгло солнце, а зимой в железо сковывал мороз, стала для Веры ее родиной, ее судьбой.
В Рудногорске все было коллективным: кровать в общежитии, обед в столовой, ордер на ботинки и бригада по отбору проб на горе Рудной.
Когда эпоха свершает крутой поворот, она призывает людей, могущих встать вровень с великим свершением. В тридцатых годах в Рудногорске были свои Павки Корчагины, Чапаевы — полпреды Ленинской партии, ставшие на всю жизнь живым примером мужества, твердости, идейной убежденности. Вера Кострова писала матери восторженные письма о Рудногорске, в котором уже виделся ей коммунизм. И мать, не зная, что ее дочери светлые дали видятся сквозь палаточный неуют, однажды сказала сыну Косте:
— Вижу, в Рудногорске ты тоже сможешь учиться, а мои руки и там найдут работу. Но жить нам лучше вместе. Поедем в Рудногорск.
Мать, всю жизнь прожившую в своем доме с кухней и горницей, не смутила десятиметровая комната в бараке. Она не упрекала Веру, когда утрами шла к железнодорожной насыпи собирать уголь или стояла в очереди с чайником за горячим кипятком. Важно, что Вера работала и училась в институте, поступил в техникум и Костя. Вот только прежние страхи беспокоили ее — не случилось бы что с детьми, когда они ночью возвращаются домой. Ее пугал железнодорожный мост, под которым проходил Костя, возвращаясь из техникума. Накинув полушубок, она ходила встречать сына. Святая материнская любовь, какой же ты оказалась беспомощной в войну!
Подходя к дому, Кострова приблизила к глазам руку с часами — скоро десять. Аленка уже наверно спит. С тех пор как они с Верховцевым оборудовали установку для опытов, она возвращалась всегда поздно. Верховцев провожал ее до подъезда и сворачивал за угол: он жил на соседней улице.
Открыв ключом дверь, Вера Михайловна придержала ее рукой и, стараясь не шуметь, включила в прихожей свет.
— Мама! Мама!
В полосатой рубашке ниже колен Аленка выскочила из комнаты, зажмурясь от яркого света и протягивая вперед ручки. Вера Михайловна подхватила дочь, прижала к себе и, лаская, приговаривала:
— Лягушатик, мурлышечка моя…
— Ты тоже мурлыкалка, — улыбаясь и не открывая глаз, девочка крепко прижималась к ее щеке.
Тихо, совсем неслышно, появилась мать. Она попыталась взять Аленку, но та, засыпая, тянулась к Вере Михайловне. Укладывая ее в постель, уже спящую, Кострова с трудом отняла ее ручки от шеи, подоткнула с краев одеяло, постояла у кроватки и пошла в кухню. Она тоже была не прочь приласкаться сейчас к своей матери. Пусть скоро тридцать, все равно иногда хочется, как в детстве, уткнуться в морщинистые ладони и вбирать в себя тепло и силу материнских рук. Наверное, так листья впитывают живительную влагу из корневища.
— Я что-то совсем не хочу есть, — мягко сказала она, обнимая мать за худенькие плечи.
— Как же это? — встрепенулась Юлия Дементьевна. Она заставила ее сесть за стол и пить чай с картофельными оладьями и рассказывать, что там, как на работе.
Дела дочери представлялись Юлии Дементьевне всегда значительными, важными. Если у Веры Михайловны случались неприятности по работе, она как-то сразу угадывала их, двигалась тихо: тишина, по ее убеждению, успокаивала нервы. Она уводила на улицу шумливую Аленку и назидательно внушала ей:
— Сегодня у твоей мамы трудный день.
И сейчас, склонив седую голову, Юлия Дементьевна слушала, что говорила ей дочь о новом начальнике цеха, старалась уловить в рассказе самое главное — хороший человек новый начальник или плохой и как это может отразиться на Вере.
Из комнаты послышалось сонное бормотание Аленки, Юлия Дементьевна насторожилась:
— Я пойду к ней.
В дверях она обернулась и тихо сказала:
— Там письмо тебе.
Вера Михайловна поняла, от кого письмо и почему мать не сразу напомнила об этом. Она молча налила себе еще чаю и, потушив на кухне свет, со стаканом пошла в свою комнату. В темноте на маленьком столике белел конверт. Она не ошиблась, письмо было от Сергея. Мать все еще никак не может привыкнуть к тому, что где-то живет человек, странно похожий на Аленку и в то же время совсем чужой…
Забубенная голова этот Сергей! Он смотрел в лицо жизни и не видел ее истинного лица. Той весной, когда они поженились, в донских степях сшибались стальными лбами русские и немецкие танки, земля под гусеницами темнела ржавой кровью, а Сергей читал Блока:
- Предыдущая
- 10/36
- Следующая
