Один день солнца (сборник) - Бологов Александр Александрович - Страница 6

• Предыдущая
• 6/94
• Следующая

Стебаков ничего не знал об Агапове. На его смуглом скуластом лице, не в пример обычному, отражались неуверенность и робость, хотя он и старался не подавать вида. Черные глаза не находили покоя.

Заводить с ним особый разговор Костька не хотел: спросили — и хватит. Но Стебаков решил идти с ними вместе, даже матери не спрашивая, и тут делать было нечего. Он прихватил из дому кусок облепленного мусором плавленого сахару, сказал, что это из сгоревшего магазина.

— И конфеты, и сахар горели, текли — как кисель, — рассказывал он, сжевывая хрустящий на зубах песок. — Я палкой отколупывал, когда застыло.

— А ведром или чем-нибудь? — спросил Валька.

— Когда тек?

— Да.

— Ты что!.. Подойти было нельзя. Ведром… У меня вон, — Ленчик сбил на затылке жесткий вихор, — макушка трещала от жары.

Сахар отдавал не то обувной мазью, не то керосином.

— Мыло, — объяснил Ленчик. — Тут винегрет, все смешано.

Костька кивнул.

По улице Русанова строем шагала группа немецких солдат. В плотных суконных френчах, невысоких чистых сапогах, в пилотках с серебряным орлом наверху, они четко ставили ногу и ладно — как делают хорошо заученное дело — пели строевую песню. Частый припев ее — сильный и упругий — тугой волной ударял по стеклам домов и мощеной мостовой и, заглушая густой твердый топ, вздымался над кварталом. Лица солдат были сыты и спокойны, френчи хорошо пригнаны, шаг уверен и широк.

— Понял, а? — бросил Ленчик неясным тоном, когда они отшагали подальше, и оглянулся и тут же предложил — Может, на станцию сходим? Может, он там где-нибудь, Агап?

Он почти всех называл по сокращенной фамилии.

Но на станцию попасть не удалось, вся она, от вокзала до дальних тупиков, была обнесена колючей проволокой, за которой маячила охрана. И тогда Ленчик — как всегда, не выпуская из рук вожжей — повернул к винзаводу.

— Там увидите одного… — сказал он, усмехнувшись. — Бухарин…

Винзавод и до войны горел не раз: то склады, то тарный двор, где скапливались горы ломаных ящиков. Сейчас он был частью взорван, частью сожжен. Разбитые ворота валялись на земле, фасадная стена главного корпуса была черной от копоти, двор — как речной берег галькой — усыпан битым стеклом.

Ленчик повел их в разрушенный взрывом перегонный цех. Кое-как преодолев рухнувший лестничный пролет, взобрались на второй этаж, к горловинам сливных цистерн. Ноги скользили на разбитых плитках кафеля. Кругом витал винный дух. Подойдя к одной из горловин, Ленчик заглянул внутрь емкости. Долго, покуда глаза не привыкли к темноте, молчал, потом быстро отстранился и выдохнул:

— Там, где ж ему быть!..

Костька с Валькой сунулись головами во тьму.

— Только не дышите, — предупредил Стебаков, — замутит.

Глаза постепенно нащупали глубину — на дне цистерны лицом вниз лежал человек.

— Бухарик, — опять скривился Стебаков.

Костька отдышался и оглянулся на дышащий винным настоем лаз.

— Может, его убили?

— Да? Вон у него чайник под рукой — видел? Набирать лез. И задохся. А может, и захлебнулся, пьяный.

— Чего набирать? Там же ничего нет.

— Было чего. Я был, там еще дно блестело.

Глядеть на чайник не хотелось, Костька отошел от горловины; Гаврутов отодвинулся от нее еще раньше.

— Напи-ился, — сказал Стебаков, бодрясь.

Внизу грохнуло, будто кто-то бросил тяжелый камень. Все, как по команде, присели, прислушались.

— Кирпич отвалился или что-нибудь, — вполголоса предположил Ленчик и, не желая ронять авторитета, первым высунулся над лестничным провалом.

В тишине было слышно, как по цеху свободно ходит несильный ветер; не было похоже, чтобы тут или поблизости находился кто-нибудь еще.

— Пошли отсюда, — не выдержал Гаврутов, и все — тут же, не ожидая помощи друг друга, — поспрыгивали вниз.

У спаленного сарая — с обгоревшими, как упаковка, стенами — на какое-то время задержались: привлекла диковинная картина сложенных в пирамиду несчетного числа бутылок. Верх и края ее оплавились и, как кожух, крепко удерживали звонкую массу от развала. Ленчик бросил в пирамиду камень, ожидая громоносной осыпи стекла; но тот, пробив пару хрупнувших бутылок, застрял в них, обвала не получилось.

— Во! — воскликнул Ленчик в удивлении, втайне довольный, что, вроде бы зыбкая, гора устояла — не загремела на всю округу.

— Сходим на элеватор? — предложил он, когда они выбрались с завода. — Я там много пацанов видел.

— Далеко. От матери влетит, — заколебался Гаврутов и поглядел на Костьку. Тот вздохнул: семь бед — один ответ.

— Только поглядим, и все, — успокоил их Стебаков.

И они пошли — была надежда, что и Вовка мог быть там.

По хорошо знакомому оврагу у Афанасьевского кладбища выбрались на Пятницкую улицу — Рабочий Городок остался в стороне. За Пятницкой расстилалась широкая равнина — большое, никогда не засеваемое поле, сбоку которого возвышался пропыленный и пропаленный солнцем элеватор. В жаркую летнюю пору над ведущими к нему дорогами неизменно клубились облака пыли, отчего и башни элеватора, и сухая трава вокруг были покрыты плотным серым налетом. Пыль доставала и до огородов последних городских домов.

Тянуло горечью горелого зерна, висевшей над всей южной окраиной без малого две недели. Рожь в сушильных камерах, приемных бункерах, ссыпных башнях горела скрытым огнем — пламя почти не пробивалось наружу, сизо-черные кучи хлеба чадили ровно и стойко.

Несколько старух копались у покореженных весов, метелками полыни выметали из закоулков просыпавшееся зерно, горстями собирали его вместе с дорожной пылью в ведра и кошелки. Кроме них, на элеваторе никого не было.

Нюрочка Ветрова — присадистая, подвижная, легкая на улыбку женщина — была в Городке, а может и вообще в жизни, самым близким Ксении человеком. Были они одной бабьей судьбы, одного склада души, и та и другая легко отзывались на чужое горе. Это их и сдружило. Мужья их — у той и у другой одинаково постарше годами — долгое время кочегарили в паровозном депо, выбились в помощники машинистов, а Нюрочкин Федор успел в мирное время посидеть и на правом крыле паровоза. В первые же дни войны Федор и Николай Савельев погнали порожние эшелоны под эвакуацию, и с той поры их словно топором отрубило.

Нюрочка меньше поддавалась панике, чем ее младшая подруга, Ксения, и верила, что мужики их не сгинули, как сгинули уже многие, что так же, как и всегда, пусть и по другим маршрутам, водят они тяжело груженные составы, сидят, щуря глаза, на своих откидных сиденьях и комкают, комкают в неспокойных промасленных руках обтирочные концы…

Не раз и не два прибегала Нюрочка на своих быстрых ногах к скошенному крыльцу подружки — глаза все в замок упирались. Уже и в голову всякое полезло — не стряслось ли чего? Такое время, господи… Нет, не стряслось, слава богу. Прикатилась опять колобком от Сергиевской горки и застала наконец Ксению, живую и здоровую. И тут же, увидав развал в избе, узнав, в чем дело, принялась успокаивать, хлопотать вокруг рассказывать всякие случаи, что успела увидеть и услышать за последние дни по городу, только бы отогнать как-то и собственную боль.

— Ничего, Ксюша, ничего, — словно камешки в запруду, бросала Нюрочка спокойные слова, — что-то придет к концу, придет. Сейчас уже потишее стало. Истинный бог…

— Что делать-то будем? — Ксения качала на коленях притихшую дочь, поглаживала ладонью мягкое тельце.

— А что все, то и мы, — Нюрочка сама, полная гнетущих предчувствий, старалась говорить поуверенней и побойчее. — В деревню пойдем, картошки достанем. Отнесем барахло — ну его к черту все! Тут уже ходили бабы, всего наменяли…

Ксения оглядела комнату. Опять накатила злость:

— Обменяй вчерашний день, попробуй…

— Найдем чего, Ксюша… Найдем. Там, вишь, даже чугуны и сковородки берут хорошо. Так болтают. Анисим Егорычев говорит: можно наловчиться самим отливать сковородки. В кузне. Вот и пойдем к деду Кириллу заказ делать.

• Предыдущая
• 6/94
• Следующая