Один день солнца (сборник) - Бологов Александр Александрович - Страница 29
- Предыдущая
- 29/94
- Следующая
— Не говори. А все равно жалко, человек все же.
— Видишь, что говоришь… Жалко! Он тебя очень даже пожалел… Ага. Чуть не как тех, кого в евреи по его слову записывали да угоняли… Ага. А он возы себе грузил… А с тебя одно было взять…
— Так-то оно так…
— Именно что так. А по мне, таким вообще жизни б не давать или упрятывать от людей. Наши вернутся, им таким все равно крышка, за все ответят. Уж умел разбойничать, умей ответ держать. Вот так. Жизнь такая теперь, Ксюш, война.
— Ты говоришь, наши вернутся… Я уже и представить не могу. Вспоминаю, вспоминаю, а все не верится, что раньше было.
— А куда денутся? Когда-то будет конец.
— Вернутся, да если не те?..
— Как не те? А кто же? Ты про Федора с Николаем?
Ксения кивнула, отошла от стола, на котором Нюрочка творила из прошлогодней, смерзшей в поле картошки гущу для тошнотиков. Обе семьи держались на этих оладьях все последнее время. Ходили за картошкой в Укромы, где Дуся с девчонками, ковыряясь в грязи на неубранном с осени колхозном поле, копила для них запас.
Самой Дусе подруги приносили в родственную оплату что могли: сольцы с базара, ниток, однажды обрадовали безрукавной кофтой по старой моде. Дуся, чего говорить, жила получше, ей и дед Кирилл помогал со своего промысла. И с ним свиделась-таки раз Ксения. Опять с Костькой собралась, отпустил Вовка; вконец измученные, дотащились в самую распутицу до деревни и перехватили старого, который изредка стал уже наведываться в дом. Костька не выдержал: уж как приустал, а подошел, за шею деда обхватил, и тот тоже руки разнес, бородой щеку ему обтер — прижался. Глаз его до сих пор не выправился — так с краснотой и остался, но зрения часть все же сохранил, слава богу. В кузню дед не ходил и в этот раз не пошел, а Костьку благословил: они с Таней сходили туда, побыли немного, принесли на варежке для показа обтертую ржавчину с наковальни, — для лишнего расстройства деду, как оказалось. За пазухой у Тани переложенная кусками твердой обложки лежала ее фотокарточка и с нею — такой же величины — рисунок на зеленоватой бумаге: увеличенное, но точь-в-точь такое же лицо ее, как и на снимке…
— Про них, что ли? — повторила вопрос Нюрочка о мужьях.
— А про кого же еще? — Ксения вгляделась в нее, будто могла ожидать самого верного ответа.
— Ездют, ездют, Ксюша, как миленькие ездют, живые и здоровые, и нас поминают, и детвору всю. Они ж на железке, на паровозах своих, от фронта у них бронь, ездют по тылу, водют эшелоны с войсками и всяким снаряжением, может, вакуировать продолжают где, а может, наоборот, — назад уже везут кого… А что ты думаешь? Что мы знаем?
— Да, да… — Ксения обхватила за плечи, уставила взгляд в одну точку. — Знаешь, Нюр, я вот иногда ночью лежу, детей не слышно, лежу и глаз не закрою… часы тикают-тикают, сто раз со счета собьюсь — считаю, а сон не идет…
— Господи, а у меня?
— Постой, я не об том… Вот лежу и вот вспоминаю, что это я все об нем думаю, об Николае, и сон-то потому нейдет. Веришь ли, так захочу, так захочу его — все жилочки мои натянутся и загорятся… Что вот закрою глаза еще тверже и руку боюсь протянуть — он рядом…
— Ум у тебя такой… Терзаешь себя только…
— Терзаю!.. А все равно радость…
— А эти-то зашевелились, а? — Нюрочка перестала смотреть на товарку. — Хозейва-то?
Ксения кивнула:
— Да, да…
— А как марши-то играли в именины Гитлера? Листовки, книжки… Где и бумаги столько взяли… — Нюрочка наклонилась к окошку — заметила что-то на улице. — Мои-то клиенты на фронте, да. Сами говорили. Я моргаю: туда, дескать, где пуф-пуф? Туда едете? «Я, я, — кивают, — пуф-пуф!..» А куда же!.. А рожи-то кислы-и!.. Как после клюквы. Ясно дело… — Она опять поглядела в окно. — А че ребята-то разбегались?..
Тут только они услышали гул на дворе и заторопились выйти, узнать, в чем дело. Ребята уже забрались на сарай, Костька и матери махал рукой — лезь, мол, помогу, но она с Нюрочкой осталась стоять внизу, закрыла глаза от солнца…
В синем, с редкими облаками небе кружилось несколько самолетов, Высота была средней, их было хорошо видно, и было слышно, как то и дело взвывают в натуре моторы, будто летчики то сбавляют ход, то стараются обогнать друг друга. Сердце зашлось от высокой красивой игры в ясном воздухе, прогретом золотым сиянием полуденного солнца. Где были глаза, что не видели такой красоты! — был первый толчок неясного чувства в замершую грудь. Но другой толчок — резче и острее, короткой вспышкой возвращенной памяти, — сразу обдал холодом и страхом: оттуда, из прозрачной синевы, донеслось несколько частых, коротких очередей…
— Сынок, чьи? — крикнула Ксения.
— Наши! Вон! — Костька сразу же вытянул вверх руку с острым пальцем. — Вон пошел!..
Нюрочка потянула ее за руку, попятилась от сарая, чтобы не мешала крыша, а сын заколотил рукой по коленке и стал звать:
— Мам, лезь сюда!.. Лезь сюда!..
Да ведь пока влезешь, господи!.. Она обратила глаза к небу, увидела, как блеснуло крыло у какого-то самолета, и не выдержала: оставила Нюрочку, подтянув юбку, начала карабкаться по ветхой двери наверх. Четыре руки вынесли ее на шаткую кровлю, и, ухватившись за чье-то плечо, она опять глянула на небо. Через какое-то время различила: куцый зеленоватый самолетик, падая на одно крыло, заворачивал к земле, будто убегал к ней, а над ним — один за другим — гулко прошли два других, потоньше по форме. Дергая за рукав и крича, тыча пальцем в каждый след, ребята объяснили, где в небе кто, и она застыла, уцепившись рукой за высохшую доску карниза.
— Наш? Подбитый?! — успела лишь спросить у ребят про падающий ястребок.
Однако ястребок не был подбит: пока Ксения говорила, он вдруг загудел сильнее, выправился и, задрав нос, опять круто пошел туда, откуда его только что едва не спихнули два узкотелых истребителя с крестами на боку. Всякий раз, как с высоты, от самых облаков, долетал отрывистый треск очередей, Ксения вздрагивала и ждала, что какой-то из самолетов вспыхнет и взорвется. Но они гудели, уходили к облакам, опять появлялись чуть подальше от прежнего места, и сердце уже готово было отпустить, каким-то осторожным намеком его уже тронуло тепло надежды.
— Уйдут, уйдут!.. — затопал Вовка по тесовому настилу, и тряска отдалась по всей крыше.
— Подожди… Подожди, Вов!.. — Ксения говорила, не отнимая сжатого кулака от губ.
А самолеты снова вернулись, будто кто-то не выпускал их на невидимой границе; надрывая моторы, чертили дуги, взмывали один за другим, словно путая свои и чужие. И все так же отрывисто, зловеще потрескивали очереди.
Ксения не могла сказать, как произошло это и почему вдруг один из кургузых ястребков перестал метаться между белыми тучами и полетел ровно и тихо, как будто у него остановился мотор. Она и поняла-то это лишь тогда, когда он уже заметно снизился и быстро приближался, вырастал на глазах.
«Господи, господи!..» — Ксения пригнула голову — ей показалось, что летчик может не рассчитать и даст машине полный ход с опозданием и она не успеет, взревев, снова пойти в высоту. Она увидела, что винт самолета крутится, за его круговым размывом угадала кабину и голову летчика… И в тот же момент с ужасным свистом и шипением, едва не зацепив столбы и трубы соседних домов, самолет пронесся над их проулком и, срезав крышу угловой избы на Пятницкой, упал в огородах. Не было ни взрыва, ни огня: после грохота падения кверху вознеслась только волна летучего праха.
Через Грязные ворота к разбитой избе побежал кто-то из городковских, откуда-то выполз грузовик с солдатами в кузове. Немцы в машине громко переговаривались и, подскакивая на ухабах, держась за высокие борта, не отводили глаз от далекого неба, откуда все глуше и реже доносились короткие потрескивания выстрелов.
— Один все-таки ушел!.. Все-таки ушел!..
Голоса ребят отзывались той же болью, что захватила и сердце Ксении, она переступила нетвердыми ногами, поглядела вниз на кричавшую что-то Нюрочку. Услыхала наконец:
- Предыдущая
- 29/94
- Следующая
