Их было семеро… - Таманцев Андрей "Виктор Левашов" - Страница 25

• Предыдущая
• 25/95
• Следующая

Ну, Кузьминки так Кузьминки. Театр там, как ни странно, действительно был: огромное полукруглое здание на пустыре против «Будапешта», явно не слишком давно построенное. Афиши и рекламные плакаты извещали, что здесь можно по сниженным ценам купить видеотехнику, парфюмерию и много чего еще. Но и для театра место все же осталось. Даже не для одного: там был какой-то Московский областной, еще один областной — драматический, а рядом с ними и этот самый «Альтер эго» — «Второе я». Театральная экспериментальная студия. Ближайшая премьера: У. Шекспир «Гамлет». Спонсоры: администрация Чукотского национального округа и московское представительство французской фирмы «Шанель». Ни хрена себе! А кто это сказал, что в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань? Или в этом случае вернее будет: оленя?

Результатами этого театрального эксперимента заинтересовался даже невозмутимый Валера. Он оставил «патрол» у главного входа и включил охранную сигнализацию. Поплутав по лестницам и фойе, мы на цыпочках вошли в зал, где шла репетиция «Альтер эго», и пристроились в заднем ряду.

В зрительном зале свет был погашен, освещалась лишь пустая, без декораций, сцена и режиссерский пульт в проходе у первых рядов. Возле пульта стоял какой-то человек и давал указания осветителям. Лучи софитов побродили по дощатому полу и серым кулисам и сошлись на актере, который в полном одиночестве стоял посреди сцены с кинжалом в руках — скорее, бутафорским, а может, и настоящим. Это и был экс-лейтенант спецназа Семен Злотников. Он же — Артист.

— Текст! — приказал ему снизу, от пульта, режиссер. Артист приблизился к рампе, помолчал и начал монолог:

Быть или не быть — вот в чем вопрос; Что благородней духом — покоряться Пращам и стрелам яростной судьбы Иль, ополчась на море смут, сразить их Противоборством?..

— Стоп! — остановил его режиссер. — И снова не так. Не то, не то!.. — Он резво пробежал по проходу и поднялся на сцену. — Категорически не то! Вы произносите монолог так, словно для вас не существует вопроса. Вы заранее отвергаете эту трагическую возможность — «не быть». Вы презираете ее! Сеня, дружочек, откуда в вас эта агрессивность? Вы же интеллигентный еврейский мальчик, это должно быть противно вашей сути. Если хотите — даже сути национального характера!

— Ну почему? — попытался возразить Артист. — Еврейские мальчики в войне Судного дня раздолбали арабов всего за шесть дней.

Режиссер решительно затряс головой:

— Я не о том, совсем не о том! Ваш герой, принц Датский, Гамлет, а не израильский штурмовик! Двойственность, вечный разлад в душе, мучительная борьба не с арабами, а с самим собой, со своим «вторым я»! В вас есть этот душевный разлом, я это прочувствовал на просмотрах и поэтому взял вас на эту роль. Это величайшая роль и самая загадочная в истории мирового театра! Я разгадал эту загадку, я нашел на нее ответ. Наш Гамлет станет сенсацией на всех сценах мира!

— В чем же ответ?

— Нет, дружочек, нет и еще раз нет! Вы сами должны найти его. Я могу вам в этом только помочь. Вы успеваете записывать? — неожиданно обернулся он к темному зрительному залу.

— Он нас, что ли, спрашивает? — удивился Валера.

Оказалось, не нас. От режиссерского пульта поднялась какая-то девица с толстым гроссбухом в руках.

— Все до последнего слова, — сказала она.

Но и вопрос Валеры не остался без ответа. Слух у режиссера был, как у хорошей овчарки. Он всмотрелся в глубину партера и довольно резко спросил:

— Почему в зале посторонние?

— Сейчас выясню, Леонид Давыдович. Девица подошла к нам и строго сказала:

— Господа, мы будем рады видеть вас на премьере. А сейчас репетиция. Это — таинство. Прошу вас удалиться.

— Миленькая! — взмолился я. — Мы из Калуги, из молодежного театра-студии. Специально приехали посмотреть, как работает такой большой мастер, как Леонид Давыдович.

А сам подумал: «Только бы фамилию мастера не спросила!»

— Вы его знаете? — с некоторым недоверием поинтересовалась она.

— Да кто ж у нас в Калуге его не знает! — вмешался Боцман. Но тут же понял, видно, что слегка зарвался, и уточнил: — В нашем театре-студии.

— Я спрошу у Леонида Давыдовича.

Она поднялась на сцену, что-то сказала режиссеру. Тот мельком взглянул в нашу сторону и великодушно кивнул: ладно, пусть, мол, сидят.

Ему было лет сорок пять. Длинные, до плеч, волосы — черные, не слишком ухоженные. Круглое бабье лицо. Красный бархатный пиджак, а на груди — завязанный пышным узлом шелковый шейный платок, черный в белый горошек. Я хотел сказать ребятам, на кого он кажется мне похожим, но воздержался.

— Итак, продолжим. Досадно, что еще не готов ваш костюм. Я понимаю: непросто ощутить себя датским принцем в этой джинсе. — Слово «джинса» он произнес с нескрываемым отвращением. — Но все же попробуем. Представьте: на вас черное жабо, на плечах — буфы, ноги обтянуты тонким черным трико — так, что виден рельеф каждой мышцы, каждая деталь вашего прекрасного тела.

— Каждая? — переспросил Артист. — Как у солистов балета?

— Вот именно! А в руках у вас — этот кинжал. Вы чувствуете его вес?

— Да.

— Вы чувствуете опасность, исходящую от этой стали, острой как бритва?

Артист провел лезвием по ногтю, согласился:

— Да, хорошо наточен.

— Вы чувствуете, как тонка ваша одежда, как беззащитна ваша кожа, как легко эта сталь войдет в ваше тело?

— Ну, это смотря куда ткнуть.

— Да нет же! Мы не о том сейчас говорим! В этом кинжале — ответ на самый мучительный для вас вопрос: быть или не быть?

— Я не понимаю, почему он для меня мучительный! — почти с отчаянием проговорил Артист. — Не понимаю, хоть вы меня убейте!

— Сейчас поймете, — пообещал режиссер. — Давайте текст после слов: «Иль ополчась на море смут…»

— «Сразить их. Противоборством», — подхватил Артист.

— Дальше!

— «Умереть, уснуть — и только; и сказать, что сном кончаешь тоску и тысячу природных мук, наследье плоти — как такой развязки не жаждать?..»

— Вот! Вот они — ключевые слова не только для всего этого монолога, не только для всей пьесы, но и для самого Шекспира! «Наследье плоти»! Вы понимаете, о чем я говорю?

— Нет, — признался Артист; чувствовалось, что это признание далось ему нелегко.

— Зайдем с другой стороны, — согласился режиссер. — Есть ли во всей пьесе хоть одна ремарка, хоть один намек на то, что Гамлет пытается обнять Офелию, поцеловать — так, как мужчина целует любимую женщину?

— Нет. Даже наоборот — он все время отстраняется от нее.

— А почему?

— Ну, у него другие проблемы.

— Какие?

— Мстить — не мстить за убийство отца.

— Если бы он был тем, кого мы называем настоящим мужчиной, встал бы перед ним этот вопрос?

— Думаю, нет.

— А если бы он был женщиной? Не мужеподобной, а такой, как Офелия?.. Очень хорошо, дружок, что вы задумались. Конечно же, для такого Гамлета ответ однозначен: не быть. «Умереть, уснуть!..»

— Погодите. Вы хотите сказать…

— Не торопитесь, — остановил его режиссер. — Надеюсь, сонеты Шекспира вы хорошо знаете?

— Более-менее.

— Следите за моей мыслью. «Растратчик милый, расточаешь ты свое наследство в буйстве сумасбродном». Сонет номер четыре. «Не изменяйся, будь самим собой». Номер тринадцать. А вот двадцатый: «Лик женщины, но строже, совершенней природы изваяло мастерство. По-женски ты красив, но чужд измене, царь и царица сердца моего». И так далее. Есть ли во всех ста пятидесяти четырех сонетах хоть один, где автор обращался бы к предмету своей любви именно как к женщине? Нет!

— Почему, есть, — возразил Артист. — «Я не могу забыться сном, пока ты — от меня вдали — к другим близка». Не помню, какой это сонет.

— Шестьдесят первый.

— Есть и еще, — продолжал Артист. — «Что без тебя просторный этот свет? Ты в нем одна. Другого счастья нет».

— Сто девятый. Есть еще восемьдесят восьмом, сто двадцать седьмом и в нескольких других. Так вот, все это — лукавство переводчиков. Я консультировался с крупнейшими шекспироведами, нашими и лондонскими, изучал подстрочники. И в оригинале, буквально в каждом из сонетов, либо обезличенное «мой друг», либо мужское «ты».

• Предыдущая
• 25/95
• Следующая