Шестая повесть И.П. Белкина, или Роковая любовь российского сочинителя - Муравьева Ирина Лазаревна - Страница 11
- Предыдущая
- 11/18
- Следующая
– Какой ты мерзавец, как я погляжу…
Мещерский вздохнул.
– Экий ты Робеспьер! Ведь я не за этим пришел к тебе, Ваня. А что я мерзавец, так кто ж без греха? Мне помощь нужна. Помощь друга и брата. Пойдем сейчас к ней! Это здесь, за углом! И сам все увидишь, войдешь в положенье… Квартирку хорошую снял, все купил. Ну, что там на первый-то случай? Чулочки, ботиночки, шляпку купил. Конфет шоколадных одних – три коробки! «Люблю, – говорит, – чиколад! Так люблю! Как вас, – говорит, – может, даже побольше!»
Он снова вздохнул.
– Простудилась она. Лежит, вся горит. Доктор мне объяснил, что это еще сотрясение нервов. Мол, надо беречь и пылинки сдувать, а то и чахоткою может закончить!
Иван Петрович с брезгливой жалостью посмотрел на Мещерского.
– Женился б ты лучше на ней, Ипполит! А то ведь помрет – тебя совесть замучит!
– А так меня, Ваня, мамаша замучит! Куда мне жениться? Мамаша сожрет. Наследство-то я ведь давно разбазарил!
За этими невеселыми разговорами они миновали Пречистенку и оказались в Штатном переулке.
– Я ей здесь в доме купчихи Макаровой квартирку-то снял, – бормотал Мещерский, открывши калитку во внутренний дворик небольшого и довольно-таки облупленного дома. – Ты на внешность, Ваня, не смотри, а внутри очень даже прилично.
По темной скрипучей лестнице они поднялись на второй этаж. Дверь отворила заспанная горничная.
– Что Аграфена Андреевна? – испуганным шепотом спросил у нее Мещерский.
– Все то же, – вздохнула она. – Так кашляют, страсть!
Мещерский пальцем поманил Ивана Петровича следовать за ним, и оба друга, пройдя темный коридорчик и маленькую, заставленную убогой мебелью гостиную, вошли в спальню, освещенную тускло одною всего, очень жиденькой свечечкой. На кровати спала и металась во сне очень хорошенькая, темнобровая девушка с обветренными пухлыми губами и мокрыми от пота волосами, прилипшими ко лбу в виде крутых колечек. Глубокий пронзительный кашель то и дело сотрясал ее.
– Доктор заходил? – со страхом спросил Мещерский у горничной.
– Заходили-с, – прошептала та. – Еще вот бумажку оставили.
– Верно, счет, – махнул рукой Мещерский и сунул, не глядя, бумажку в карман.
Девушка открыла черные, не до конца проснувшиеся глаза, узнала Мещерского и протянула к нему руки.
– Пришел, ненаглядный! – сказала она и светло улыбнулась. – А я не спала, не спала да заснула. Ты где столько долго ходил?
– По делам, – ответил Мещерский и обнял ее.
Удерживая кашель, она изо всех сил сцепила руки у него на шее. Иван Петрович услышал нежнейший шепот ее, напомнивший ему то, как по весне воркуют голуби – влажно, хрипловато и самозабвенно. Слезы навернулись ему на глаза.
– Вот, Грунечка, друг мой пришел. Познакомиться. Сосед по имению. Белкин.
Не разнимая рук, она лукаво выглянула всем своим хорошеньким чернобровым личиком из-под уха Мещерского.
– Зовут-то их как? – засмеялась она. – Не стану же я называть его: Белкин!
– Иван Петрович, – сказал торопливо Иван Петрович. – Простите, что вас беспокоим.
– Какое же мне беспокойство? – спросила она и снова закашлялась. – Вот уж сказали! Ведь я его с вечера жду, ненаглядного! Вставала, садилась в окошко смотреть: все пусто, одни только птички на улице. Так скучно мне здесь, Ипполит, ты бы знал! Скорей бы поправиться да переехать! Ведь мы совсем скоро с ним переезжаем, – обратилась она вновь к Ивану Петровичу. – Обвенчаемся и заживем своим домом. Папаша мой, верно, извелся совсем. Вот я говорю Ипполиту: «Ты съезди к папаше и сам объясни, какие у нас обстоятельства», верно? А он все боится! А я говорю: «Папаша мой добрый! Да он не обидится! Поймет, что ты честный, прямой человек! Не мог поступить в это время иначе».
– Конечно, не мог, – забормотал Мещерский. – Такие теперь обстоятельства…
Грунечка несколько раз порывисто поцеловала его и разжала руки.
– Мальчишка-то из ресторации был? – заботливо вдруг спохватился Мещерский.
– Мальчишка-то был, – отвечала она. – Принес мне обед. Потом груш с виноградом.
– Ты ешь фрукты, ешь! Тебе это на пользу…
– Я ем, – сказала она, засмеявшись, и смуглой своей, очень крепкой рукой взъерошила кудри Мещерского. – Все кормит меня, как дитятю! Все кормит!
И снова закашлялась.
– Я, Грунечка, скоро вернусь, – заверил Мещерский. – Вот друга сведу только вниз и обратно!
– Смотри не соври! – погрозила она и снова светло улыбнулась, как давеча. – А то я вот встану, да шляпку надену, да сяду в карету, поеду на бал! Он все мне балы обещал да театры! – Она обратилась к Ивану Петровичу: – А я тут лежу и лежу…
– Хвораешь, – нахмурился было Мещерский, но тут же и сам просиял всем лицом. – Сперва тебе нужно поправиться, Груня.
На улице Иван Петрович изо всех сил встряхнул мерзавца за плечи.
– Ты завтра же с ней обвенчаешься, слышишь!
– А не обвенчаюсь? Так что? На дуэль?
– Дуэль не поможет, – отрезал приятель. – Тебе нужно жить, хоть ты есть и подлец! Какая мне польза тебя убивать? А с ней-то что будет? Куда ей деваться?
Мещерский схватился за голову.
– Ванька! Ведь как хорошо все пошло! А в Твери! Какой бельэтаж снял, кормил шоколадом! И что же? За мелочь такую венчаться? Отдать псу под хвост и свободу, и волю? А я ведь желаю пожить для Отечества! Кто знает, что там нам Европа готовит? Другой Бонапарт, может, скоро нагрянет?
– Даю тебе сроку до завтра, вояка.
И резко повернувшись на каблуках новых своих французских башмаков, Иван Петрович решительно зашагал в сторону Пречистенки.
До обещанной княгиней Ахмаковой встречи оставался один день. Никаких известий от нее не было, и Иван Петрович совершенно извелся. Вечером ему принесли две записки. На одной стояла цифра 4 и больше не было ничего. Он понял, что это княгиня ему назначает свиданье назавтра. На второй торопливым и размашистым почерком Мещерского было написано следующее: «Венчаемся ночью без всяких свидетелей. Пусть все человечество знает, что в нашем роду подлецов еще не было! Кладу свою жизнь на всеобщее благо по искорененью пороков в России». Потом была подпись и жирная клякса.
В другое время Иван Петрович рассмеялся бы до упаду, но сейчас ему было не до смеха. Завтра она будет здесь. Завтра он дотронется до ее обнаженного тела, губами почувствует две этих родинки, потом… Боже мой! Отчаянье вдруг охватило его. Она ведь – чужая жена! Он прелюбодействует с нею! Мещерский, кудрявый и сонный дурак, и то обвенчается с дочкой смотрителя, и станет супругом, и станет отцом! Иван Петрович схватил Евангелие, лежащее на ночном столике, и судорожно прижал его к губам.
– Я завтра скажу ей, что нужен развод и чистая жизнь, раз мы любим друг друга!
Внезапно он вспомнил свою Акулину, которая, верно, давно родила, и сам поразился себе: как могла душа его так очерстветь, что он даже ни разу и не пожалел ее, бедную! Ни разу себе не представил хоть мысленно, что там, на деревне, дитя его дышит и глазками смотрит на небо, а с неба на это дитя смотрит Бог?!
Любезный читатель! А вам ведь, конечно, и в голову не приходило, что рабство не только способствует нежной чувствительности, не только умеет развить в человеке желанье любви, милосердия, жалости, но даже и вовсе вогнать его может в такое сознание вечной вины, что больше уже ничего не поможет. Спиваются люди, из дому уходят. И нам лично кажется, что часть загадки – извечной загадки души нашей русской – и проистекает из этого рабства, наследие которого мы не изжили.
К чему же приводит отсутствие рабства? А я вам скажу, что отсутствие рабства приводит лишь только к другому отсутствию. Давайте я вам перечислю, чего: «Записок охотника» – раз, «Бэлы» – два, «Максима Максимыча» – три, «Тамани» – четыре, Крамского, Толстого, частично Чайковского. Наверное, что-то я и пропустила. Вернемся, вернемся еще к этой теме!
На следующий день с самого утра хлынул ливень, природа нахмурилась и походила на мину врача у постели больного, который, наверное, вот-вот скончается. За ночь Иван Петрович утвердился в своем решении начистоту поговорить с возлюбленной им женщиной и прямо обьяснить ей свою позицию. Доводы, которые он подготовил, должны были убедить княгиню, что стыдно грешить, если страсть их чиста, а браки свершаются на небесах. Пробило четыре. Кареты все не было. Иван Петрович стоял у окна и грыз свои только что аккуратно подстриженные и отполированные ногти. В четверть пятого он уже забыл о принятом ночью решении встретить княгиню душераздирающим разговором, а думал только о том, что, если она не приедет сейчас, то впору ему застрелиться от горя. В половине пятого знакомая карета остановилась на том же месте, что и неделю назад. Иван Петрович кинулся к дверям. Не прошло и тридцати секунд, как на руках его уже висела крошечная княгиня Ахмакова, которую он прямо через вуаль и накидку осыпал судорожными своими поцелуями. Увы! Ему было не до рассуждений! Прелюбодеяние все проглотило: и совесть, и разум, и чувство приличия. Наспех сорванная одежда, состоящая из предметов женского и мужского туалета, включая интимные всякие мелочи, летала по комнате. Мягкий сапог свернулся под столиком, словно собака. Но что говорить об одежде! Княгиня лежала навзничь на белых подушках, и скулы, горящие от возбужденья, цвели, словно розы, а пальцы цеплялись за потные плечи Ивана Петровича. Страшно! Да, страшно, когда вот останутся двое в какой-нибудь комнате или в лесу, и что тут творится! Святых выноси.
- Предыдущая
- 11/18
- Следующая
