Демократия (сборник) - Видал Гор - Страница 26

Рэтклиф ни одним словом не возразил президенту, после чего тот, более чем когда-либо уверовав в собственную государственную мудрость, впервые за неделю вздохнул свободно. Последующие десять минут они напряженно работали вместе, разбираясь в груде накопившихся дел. Камнебоец испытывал такое чувство облегчения, какого и сам не ожидал. Рэтклиф без особых усилий снял с его плеч часть тяжелой ноши. Он знал всех и вся. Он сразу же принял большую часть просителей и очень быстро с ними разобрался. Он знал, что каждому из них нужно; он знал, на что стоит тратить усилия и на что — нет; к кому нужно отнестись с должным почтением, а от кого попросту отмахнуться; в каком деле сгодится прямой отказ и где имеет смысл что-то пообещать. Президент даже доверил ему неоконченный черновик инаугурационной речи, который Рэтклиф вернул на следующий день с такими замечаниями и предложениями, что президенту ничего не оставалось, кроме как перебелить предложенный текст. Словом, сенатор показал себя весьма приятным сотоварищем в делах. Рэтклиф был прекрасным собеседником и вносил в работу живую струю, он не обнаружил задатков педеля, напротив, заметив, что президент устал, он спокойно объявлял, что нет таких дел, которые не подождут своего решения хотя бы день, предлагал уставшему президенту немного прокатиться и давал ему возможность подремать в экипаже. Однажды они вместе отужинали, и Рэтклиф позаботился пригласить Тома Лорда, который мог бы их немного развлечь, так как был человеком весьма остроумным и способным легко рассмешить президента. Мистер Лорд выбрал кушанья и заказал вино. Он сумел угодить грубым вкусам президента, да и Рэтклиф тут не отставал. Когда новый министр в десять часов отправился домой, его патрон, который от хорошего ужина, хорошего шампанского и приятной беседы пришел в прекрасное расположение духа, вдруг сделал отнюдь необязательное, клятвенно заверенное заявление, что Рэтклиф «отличный малый» и он очень рад, что они «сработались».

Суть же состояла в том, что у Рэтклифа оставалось в запасе ровно десять дней до того, как новый кабинет вступит в свои полномочия, и за этот срок он должен добиться такого влияния на президента, которое в дальнейшем никто не смог бы поколебать. Поэтому трудился он весьма усердно. Очень скоро во многих делах стала чувствоваться его рука. Теперь, получая деловое письмо или какой-нибудь меморандум, президент принимал самое простое и удобное решение, он надписывал на документе: «Передать министру финансов». Если очередной посетитель просил что-нибудь для себя или для кого-нибудь из своих близких, он получал неизменный ответ: «Обратитесь к мистеру Рэтклифу» или «Полагаю, Рэтклиф сможет вам помочь». Он даже стал подшучивать в духе Катона, чего прежде за ним не водилось; его шутки не блистали остроумием, это были шутки человека грубоватого и необразованного, но вполне в себе уверенного и самодовольного. Однажды утром он приказал Рэтклифу взять канонерку и «разобраться» с индейцами племени сиу в штате Монтана, считая, что тот ответственен и за армию, и за флот, и за индейцев — словом, за все на свете; и к тому же он сказал одному морскому офицеру, который должен был предстать перед военным судом, чтобы тот попросил Рэтклифа вникнуть в суть его дела, так как Рэтклиф один стоит целого военного суда. Возможно, Рэтклиф презирал своего патрона не меньше прежнего, но вида не подавал; он молчал об этом, а когда при нем упоминали президента, сильно мрачнел.

Дня через три после начала их совместной работы президент, всегда любивший внезапность, неожиданно спросил, что Рэтклиф знает о некоем Карсоне, которого пенсильванцы просят ввести в состав кабинета. Рэтклиф ответил весьма осторожно: он едва с ним знаком, насколько ему известно, мистер Карсон не политик, но человек весьма почтенный — для пенсильванца. Президент несколько раз возвращался к этой теме; достав список членов кабинета, он принялся с растерянным выражением изучать его, затем попросил Рэтклифа о помощи; наконец кандидатуры были отобраны окончательно, и Рэтклиф лишь блеснул глазами, увидев, что 5 марта президент отправит в сенат новый вариант списка, где Джосайя Б. Карсон из Пенсильвании числится министром внутренних дел.

Но глаза его заблестели еще насмешливее, когда через несколько дней президент протянул ему лист бумаги, на котором было написано около двух десятков имен, и попросил найти должности для означенных там людей. Рэтклиф спокойно согласился это сделать, заметив лишь, что, для того чтобы их устроить, необходимо будет кое-кого убрать.

— О, пожалуйста, — сказал президент. — По-моему, дюжине-другой сейчас самое время очистить место. А это все мои друзья, как же о них не позаботиться. Уж вы их пристройте куда-нибудь.

Впрочем, он чувствовал себя немного неловко, и, нужно отдать ему должное, речи об основном принципе управления от него больше никто никогда не слышал. Перемещения проводились быстро и решительно, пока все представители штата Индиана не получили по мягкому креслу. Нельзя также отрицать, что и друзья Рэтклифа в свою очередь получили свободный доступ к общественным средствам. Возможно, президент счел за лучшее смотреть сквозь пальцы на подобную деятельность своего министра финансов, а может быть, уже начал посматривать на него с опаской.

Рэтклиф сделал свое дело. «Народ», не без помощи ловкой интриги, сумел направить своих слуг на путь истинный. Даже Камнебойцу из Индианы удалось внушить, что он должен поступаться собственными предрассудками ради общественных интересов. Разобраться, к каким бедам могут привести эгоизм, амбиции и невежество этих людей, стало уже делом вторым. В результате президент пал жертвой собственных выкладок. Оставалось лишь гадать, не сочтет ли министр Рэтклиф в один прекрасный день нужным задавить своего патрона с помощью какой-нибудь хладнокровно разработанной восточной интриги, но было совершенно ясно, что прошли те времена, когда президент мог употребить против него веревки или топор.

Все это совершалось тогда, когда миссис Ли напрягала свои дамские мозги, размышляя о своем долге и ответственности в отношении Рэтклифа, который между тем редкий воскресный вечер не проводил подле нее в ее гостиной, где его права стали столь очевидными, что никто не смел посягнуть на его кресло, кроме старого Якоби, время от времени напоминавшего сенатору, что тот тоже подвержен ошибкам и смертен. Порою, хотя и не часто, мистер Рэтклиф появлялся и в другие дни, как, например, когда убеждал миссис Ли присутствовать на инаугурации или нанести визит жене президента. Маделина и Сибилла отправились в Капитолий и смотрели и слушали церемонию вступления президента в должность с самых лучших мест и с тем комфортом, который только мог позволить холодный мартовский ветер[25]. Миссис Ли нашла церемонию весьма несовершенной, чересчур непрезентабельной и, как она выразилась, приземленной. Пожилой фермер с Запада, в очках в серебряной оправе, в новой, с иголочки праздничной одежде, с резкими чертами лица и жесткими редеющими седыми волосами, пытавшийся, невзирая на пронизывающий ветер и сильный насморк, произнести приветственную речь, отнюдь не выглядел героем. Сибиллу интересовал вопрос: не скончается ли президент в ближайшее время от пневмонии. Но даже этот их печальный опыт был просто удачей по сравнению с визитом к супруге президента, после которого Маделина решила в будущем не беспокоить новую правящую династию своими посещениями. Первая леди, тучная и грубоватая, которую, заявила миссис Ли, она не взяла бы к себе в кухарки, выказала такие свойства своей натуры, какие в ярком свете, направленном на царствующих особ, вряд ли к себе располагают. Ее антипатия к Рэтклифу носила более сильный характер, чем у ее мужа, и проявлялась настолько явно, что привела президента в полное замешательство. Она распространяла свою враждебность на каждого, кто, по ее мнению, мог быть другом сенатора; что же касается миссис Ли, то и газеты и людская молва, крепко связавшие ее с Рэтклифом, считали, что эта дама собирается занять ее собственное место в Белом доме. Поэтому, когда объявили о приходе миссис Лайтфут Ли и сестер ввели в президентскую гостиную, президентша приняла холодный покровительственный вид и в ответ на выраженную Маделиной надежду, что Вашингтон ей понравился, заявила, что многое в Вашингтоне поразило ее своей испорченностью, особенно женщины; и далее, глядя на Сибиллу, она заговорила о фасонах платьев, которые носят в этом городе, и о том, что она приложит все усилия, чтобы положить конец подобным безобразиям. Она слышала, что некоторые даже выписывают туалеты из Парижа — словно те, что шьют в Америке, уже недостаточно хороши. Джейкоб (все президентские жены называют своих мужей при посторонних по имени) пообещал ей принять закон против подобных излишеств. В ее родном городе в Индиане никто не стал бы разговаривать с молодой женщиной, которая позволила бы себе появиться на улице в столь непристойном наряде. После этого замечания, сделанного с таким видом и таким тоном, чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений относительно его истинной цели, Маделина сочла, что терпение ее исчерпано, и, заявив, что «Вашингтон будет в восторге, если президент предпримет что-нибудь по части реформы одежды или любой другой реформы», намекая на предвыборные речи президента и намечаемые им реформы, повернулась спиной и вышла, сопровождаемая Сибиллой, сотрясавшейся в конвульсиях сдерживаемого смеха, который та вряд ли стала бы сдерживать, если бы увидела выражение лица хозяйки дома после того, как за ними закрылась дверь, и услышала, как президентша, энергично тряся головой, сказала: «Посмотрим, под какую реформу я подведу тебя, тебя, вертихвостка!»