Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди - Демина Карина - Страница 23

• Предыдущая
• 23/113
• Следующая

— Уходим, — повторила Яська и вновь стрельнула в потолок.

— Эк… говорил же, темпераментная, — произнес Себастьян, глядя девице вслед едва ли не с нежностью.

И взгляд этот Евдокии совершенно не понравился.

Разбойники исчезли разом.

Не люди — тени. Вот были, а вот уже и нет… и Евдокия даже усомнилась, были ли они вовсе, не примерещились бы…

Однако неподвижное тело князя-некроманта, у которого хлопотала Нюся, здраво рассудившая, что большое чувство начинается с малого, говорило, что тени оные обладали некоторой материальностью. Да и дырки в потолке…

— Проводник, собака, сдал… — Себастьян поднял книжицу, не то «Морфологию», не то «Метафизику», не то иной, не менее ценный труд. — А панна наша…

— Погодите… — Яська вернулась, чему Себастьян совершенно не обрадовался. И книжку выставил между рыжею разбойницей и собою, будто бы книжка эта и вправду могла послужить защитой.

— Милостивая панна чегось забыла?

— Твоя правда, — Яська кривовато усмехнулась, — забыла… как есть забыла…

— Чего?

— Поблагодарить одного человека…

Нюся, чуя конкурентку — рыжих девок она отродясь недолюбливала, полагая рыжину в космах Хельмовой меткой, — распростерлась над князем. Этакого жениха она не собиралась уступать без бою. И пущай револьвера у Нюси нема, зато есть мечта и кулаки. А кулаками своими Нюся третьего года кабана зашибла.

Впрочем, поверженный князь разбойницу интересовал мало, она остановилась около панны Зузинской, которая сидела на лавке и, причитая, гладила пальцы. Без перстней они гляделись голыми.

— Узнаешь меня? — поинтересовалась Яська.

— Н-нет… — Панна Зузинская никогда не запоминала лиц, поначалу свойство это несколько мешало ее работе, но когда она соизволила пересмотреть некоторые принципы оной работы, найти, так сказать, альтернативу, то и отсутствие памяти восприняла как благо.

— Даже так, — с мрачным удовлетворением произнесла Яська. — И почему я в том не сомневалась?

Она вытащила револьвер.

Панна Зузинская того не испугалась, поскольку до конца не способна была поверить, что умрет.

И револьвер выглядел едва ли не игрушечным, и девица эта… наглая девица… но безвредная, поелику за жизнь свою и карьеру панна Зузинская перевидала великое множество девиц.

А потому…

Было жаль перстней.

Конечно, ей хватит на новые, да и в заветной шкатулочке в домике приличном, в коем панна Зузинская обреталась, лежат перстней дюжины. И колечки. И цепочки. И прочие мелкие женские радости. Есть даже эгретка из перьев цапли, оставшаяся после одной особливо нарядной невесты…

…и шелковых лент целая коробка.

О лентах думалось, об эгретке этой, надеть которую так и не выпало случая, и еще о том, что надо бы поднять цену, поелику девок вблизи границы не осталось, а с Познаньску возить тяжко, не говоря уже о том, что небезопасно.

— А я все-таки надеялась, что ты нас помнишь, — с печалью в голосе произнесла Яська, прозванная в народе Рудой.

И спустила курок.

Хлопнул выстрел. Заголосила, оживая, девка, чьего имени Яська не знала, зато знала, что ныне у этой девки появился шанс. Выйдет ли она замуж, как того желала, останется ли вековухой, домой ли вернется, аль, понадеявшись на удачу, сгинет в городе — дорожек множество, но та, что ведет на Серые земли, ныне для нее закрыта.

Яське хотелось бы верить.

Тогда, глядишь, и не зря она руки кровью измарала.

Евстафий Елисеевич маялся язвою. Ожившая третьего дня, та всякую совесть потеряла, ни днем ни ночью не давая покоя исстрадавшемуся познаньскому воеводе. Можно подумать, у него иных забот мало.

Нет же, колдовкина тать, мучит, терзает-с.

Не дает ни вдохнуть, ни выдохнуть.

И оттого норов Евстафия Елисеевича, без того не отличавшийся особой благостностью, вовсе испортился. Сделался познаньский воевода раздражителен, гневлив без причины…

Правда, ни о язве, ни о гневливости, ни уж тем паче о беспокойстве, которое снедало Евстафия Елисеевича с той самой минуты, когда в городе объявился волкодлак, нежданный посетитель не знал. Он объявился в кабинете спозаранку, непостижимым образом миновав дежурного, преодолев два этажа да великое множество лестниц, а затем и две двери, что вели в приемную.

В кабинете Евстафия Елисеевича посетитель расположился вольно, если не сказать вольготно. Он откатил кресло, для посетителей назначенное, к стеночке, сел в него, сложивши на коленях руки, а тросточку вида превнушительного сунул под мышку. Так и сидел, с преувеличенным вниманием разглядывая вереницу портретов, кои стену украшали.

Портреты были сплошь государевы.

— Здравствуйте, — сказал посетитель, завидевши познаньского воеводу, который от этакой наглости обомлел, а потому и ответил:

— И вам доброго дня.

Ныне язва терзала Евстафия Елисеевича всю ночь, не позволивши ему и на минуту глаза сомкнуть. А оттого был познаньский воевода утомлен и раздражен.

— А я вас жду. — Гавриил неловко сполз с кресла, которое ему представлялось чересчур уж большим. Нет, выглядело оно пресолидно, достойно кабинета воеводы, но вот было на удивление неудобным.

Скрипело. И скрежетало. И норовило впиться в спину шляпками гвоздей, что было вовсе невозможно терпеть.

— И зачем вы меня ждете? — Евстафий Елисеевич не скрывал раздражения.

— Поговорить.

Гавриил широко улыбнулся.

Он читал, что улыбка располагает людей, вот только нонешним утром Евстафий Елисеевич не был склонен располагаться к людям в целом и к данному конкретному человеку в частности. Евстафий Елисеевич прижал ладонь к боку — язва опять плеснула огнем, отчего показалось, что сами внутренности поплавило, — и дал себе зарок ныне же заглянуть к медикусу.

Тот давненько на воеводу поглядывал, намекая, что этак недолго на государевой службе и костьми лечь, и прочею требухою. Медикус при управлении служил серьезный, мрачного вида и черного же юмора человек, какового Евстафий Елисеевич втайне опасался.

А вот, видать, придется на поклон идти…

— И о чем же, — сквозь зубы произнес Евстафий Елисеевич, сгибаясь едва ли не пополам, — боль была ныне почти невыносимою, — вы хотели бы со мною поговорить?

— О маниаках!

Признаться, вид познаньского воеводы Гавриила встревожил.

Нет, выглядел тот солидно, но вот… бледен, и неестественно так бледен, до синевы под глазами, до вен, что выпятились на висках. И сердце бьется быстро-быстро.

Гавриил слышит его, ритм неровный, рваный, будто бы бежал Евстафий Елисеевич.

А на висках его пот блестит крупными каплями, бисеринами даже.

Дышит хрипло.

— Вам дурно? — поинтересовался Гавриил, испытывая преогромное огорчение, поелику весьма рассчитывал, что к нынешним его аргументам, самому Гавриилу представлявшимся вескими, неоспоримыми даже, познаньский воевода отнесется с пониманием.

И уделит делу приоритетную важность.

Быть может, даже позволит самому Гавриилу помогать полиции. Скажем, во внештатные агенты возьмет-с.

Или даже в штатные… эта мысль, появившаяся внезапно, показалась вдруг неимоверно привлекательной. Вот только…

— Мне хорошо, — просипел Евстафий Елисеевич, сгибаясь, кляня себя за то, что прежде-то к язве относился несерьезно, полагая ее едва ли не блажью.

— Да? — Гавриил потенциальному будущему начальнику не поверил. — А чего у вас тогда глаза такие?

— К-какие?

— Выпученные.

— От удовольствия, — рявкнул Евстафий Елисеевич, теряя остатки терпения. — Тебя видеть рады!

Он хотел добавить еще что-то, но пламя, пожиравшее внутренности, стало вовсе нестерпимым. И он не удержал сдавленный стон.

— Вам плохо, — с уверенностью произнес Гавриил, пытаясь понять, как же быть дальше.

• Предыдущая
• 23/113
• Следующая