Любовь-весенняя страна - Рязанов Эльдар Александрович - Страница 27

После этой нашей встречи в Тарусе я не видел Гладкова очень долго, несколько месяцев.

Я вернулся в Москву, рассказал Шевкуненко о своей поездке и потребовал доработ-чика.

— Я думаю, тебе самому надо довести дело до конца, — сказал Юрий Александрович. — Ты в материале, а доработчик пока ещё влезет в пьесу, пока сообразит, что к чему... Уйдёт много времени.

— Но надо же писать в стихах! — удручённо воскликнул я.

— Ты же когда-то баловался стишками. — сказал Шевкуненко. — В общем, попробуй! Не будет получаться, пригласим кого-нибудь. Но я убеждён, что у тебя получится.

Но я всё-таки решил подождать пресловутые две недели. Конечно, никто не приехал, не позвонил, не написал. Сценарием по-прежнему не пахло. Я дал телеграмму в Тарусу. От Оттена пришёл ответ, что Гладков уехал.

И тогда я засел за стихи. Не буду врать, я управился с этим за неделю. Работа оказалась не столь сложной и пугающей. Если говорить откровенно, это походило на заплаты, которые нужно было подогнать к готовому костюму. Покрой, фасон, отделка — всё это существовало. Надо было, по сути, сделать искусную подделку, чтобы новые вставки не бросались в глаза.

К примеру, мне необходимо было показать, как Шура Азарова попадает в армию. В пьесе это оставалось за рамками действия. Но кино, мне казалось, требовало, чтобы такой важный сюжетный ход присутствовал на экране. Так я придумал сцену, в которой Шура со своим слугой-дядькой, денщиком Иваном, по дороге на войну замечает во ржи смертельно раненного русского штабного офицера. Далее я приведу небольшую сцену, которую написал в той же, как мне казалось, стилистике, что и вся пьеса. Шура соскакивает с коня, бросив поводья Ивану, и склоняется над раненым русским офицером.

Шура. Что с вами, капитан?

Офицер.

Я ранен пулей, в грудь.

При мне пакет с важнейшим донесеньем.

Корнет, я вас прошу закончить порученье, мне данное фельдмаршалом. И в путь

немедля отправляться. За рекою наш арьергард ведёт с Мюратом бой.

Шура (берёт пакет). Я докажу, что я доверья стою!

Офицер. Скорей, корнет. Скачи же! Бог с тобой!

Шура (денщику). Он ранен тяжело. Останься с ним, Иван.

Иван. Но барышня...

Шура (обрывая денщика, чтобы он не выдал её принадлежности к женскому полу). Молчи! (Она вскакивает в седло). До встречи, капитан!

И Шура пускает лошадь в галоп. Она скачет к расположению русских войск. По дороге натыкается на бивуак французов. Те устремляются в погоню за корнетом. Бешеная скачка. Шура, уходя от преследования, переплывает вплавь речку, русские пушки отгоняют отряд французов, и Шура, спешившись, вручает важный пакет генералу. Генерал приветливо встречает юного воина и, после Шуриного рапорта, принимает пакет.

Г енерал.

— Что ж, на войне, мой друг, как на войне!

А ты, корнет, кавалерист с талантом.

Охотно б взял тебя. Пойдёшь служить ко мне При штабе младшим адъютантом?

Шура. — Я рад!

Генерал (прочитав донесение):

— Мюрат пошёл в поход, нас хочет окружить.

Фельдмаршал приказал нам отступить!..

Я привожу этот пример отнюдь не для того, чтобы похвастаться. Стихи не бог весть какие. Но в контексте фильма они сослужили свою службу. Восемь новых эпизодов, даже не эпизодов, а сценок, ввёл я в сценарий, и в результате получилось произведение, пригодное, как мне казалось, для экранизации. И тогда я подумал: если уж я, человек, прямо скажем, со стороны, управился с переводом прозаических отрывков в стихотворный ряд за неделю, то автору пьесы для этой работы, тем более что существовал подстрочник, хватило бы вообще трёх дней. После всего случившегося то, что не Гладков — автор пьесы «Давным-давно», для меня тоже стало несомненно. Но, честно говоря, в тот момент литературоведческие изыскания меня не интересовали. У меня появились другие заботы.

Сценарий направили на утверждение в Министерство культуры СССР (Госкино тогда, в 1961 году, ещё не существовало). И тут случилось непредвиденное. Чиновники, занимающиеся в Министерстве кинематографическим отсеком, встали на дыбы. Они были против запуска «Гусарской баллады». Аргумент их был нехитрым: мол, невозможно отмечать юбилей Отечественной войны 1812 легкомысленной комедией, смакующей пьянки дворян и их любовные забавы.

— Гусары-рубаки, гусары-забияки, — кратко подытожил мнение чиновных редакторов тогдашний заместитель Фурцевой В.Е. Баскаков.

Перестраховщики, как они сами утверждали, не были противниками пьесы или же моей кандидатуры как постановщика. Они категорически возражали, чтобы подобное произведение создавалось к юбилею.

В конце концов «Гусарскую балладу», благодаря помощи И.А. Пырьева, удалось протолкнуть в производство. Пока разворачивались бои с Министерством культуры, пока шла борьба за запуск, Гладков по-прежнему отсутствовал. И ничего не подозревал о том, что происходит на «Мосфильме» с его вещью.

Я же, признаюсь, о нём как-то и не вспоминал. Тем более уже и не нуждался в нём. Я целиком погрузился в свои режиссёрские проблемы, с головой ушёл в решение постановочных процессов. И вот где-то в ноябре (это вместо июля!) из небытия возник Александр Константинович со своей милой простодушной улыбкой. Он даже не очень затруднил себя объяснениями, пробубнил что-то, между прочим, насчет причин своего отсутствия, но я слушал его невнимательно. Мне это было уже неинтересно. Он взял написанный мной сценарий, прочитал его и на следующий день объявил, что согласен со всем тем, что я сделал, возражений у него никаких, и вообще ему повезло, что я оказался таким чутким к его литературному первоисточнику. Меня это тоже устраивало.

Гладков стал отныне появляться в съёмочной группе добровольно и довольно часто. Смотрел кинопробы, эскизы декораций, рассказывал о разных театральных спектаклях, об исполнительницах ролей Шуры, давал советы и, замечу, очень толковые. Человек он был мягкий, деликатный, неназойливый. Помню, как он поддержал меня, когда я осуществлял авантюру с утверждением Игоря Ильинского на роль Кутузова.

Об этом я подробно рассказал в своей книге «Неподведённые итоги».

Короче, отныне Гладков стал полноправным, интересующимся съёмочными делами автором. Когда же фильм был закончен, он пришёл на премьеру с двадцатью экземплярами пьесы «Давным-давно», изданной в издательстве «Искусство», и подарил их с трогательными надписями исполнителям главных ролей и творческим работникам съёмочной группы.

Работа над «Гусарской балладой» кончилась и ушла в прошлое. Меня с Гладковым кроме картины ничего не связывало. И мы больше не встречались. По-моему, после фильма мы не виделись ни разу. Но расстались мы в добрых отношениях. Близости, дружбы не возникло, да он был и старше лет на пятнадцать, но и вражды не было никакой.

Я пошёл по жизни дальше и, оставаясь при своём мнении об авторстве пьесы «Давным-давно», всё же порой сомневался в нём. Очень уж привлекателен был А.К. Гладков, в нём напрочь отсутствовала дешёвка, по своему характеру он совсем не был хищником, скорее наоборот. Кроме того, помимо первой тюрьмы, где он пострадал, вроде бы за дело, он сидел ещё раз, во втором случае совершенно безвинно. И опять его безмерная любовь к книгам сыграла роковую роль. Он где-то сподобился раздобыть книгу Адольфа Гитлера «Майн кампф» на русском языке. Не знаю уж, было ли это типографское издание или же машинописный экземпляр, во всяком случае, гитлеровское сочинение по-русски было неслыханной редкостью. Гладков дал книгу почитать какому-то своему приятелю. А этот доброхот донёс, сообщил, стукнул. И Гладкова арестовали...

Случилось это либо в конце сорок девятого года, либо в начале пятидесятого. Его обвинили в распространении вражеской идеологии и дали десять лет. Это было абсурдное обвинение — распространять гитлеровские бредни через пять лет после окончания войны не пришло бы в голову никому. Но шла вторая, после тридцать седьмого года, волна посадок, репрессий, преследований. В идеологии бесчинствовал Жданов, а тюрьмы и лагеря заполнял Берия. И Гладков попал в эту мясорубку. Он говорил мне потом: