Собственность и государство - Чичерин Борис Николаевич - Страница 18

Высказывая такие взгляды, Иеринг был весьма далек от выраженной им самим впоследствии мысли, что власть, принадлежащая объективному праву, то есть общему закону, достается субъективному праву, то есть отдельному лицу, лишь на столько, на сколько она даруется первым, или на сколько первое "осаждается" в последнем, вследствие чего личное право не что иное, как "часть общей воли, сделавшейся живою и конкретною в частном лицо"[41]. Он прямо отвергал подобное воззрение как заблуждение. "Римское представление, - говорит он, - состояло не в том, что право будто бы явилось на свет только с государством и с законодательством; оно было правом, не потому что оно было законом, но оно было законом, потому что оно было правом. Конкретное, так же как и отвлеченное право обязано закону не своим существованием, а единственно формальным своим признанием"[42]. Корень права Иеринг видел в самоопределении воли, которое он считал неотъемлемою принадлежностью природы человека. Во имя этого начала он отвергал всякое смешение права с другими идеями, как то: благого, прекрасного, целесообразного. "Если бы мы представили, - говорил он, - что право восприняло в себя все содержание этих идей и что предписания нравственности, обычаи жизни, догматы и требования религии получили штемпель юридических положений, то отдельное лицо сделалось бы автоматом, исполняющим единственно движения, предписанные ему законом. Всякий чувствует, что такое употребление права противоречило бы его идее, то есть его задаче и назначению для человечества; ибо невозможно допустить, чтобы его назначение состояло в том, чтоб сделать из человека машину и отнять у него именно то, что возвышает его над бездушным творением и над животным царством: способность к самоопределению. Признание права самоопределения есть, следовательно, высшее требование, с которым мы обращаемся к праву, а размер и способ, каким отдельное положительное право удовлетворяет этому требованию, служит для нас мерилом, который мы измеряем внутреннюю его самобытность, то есть вопрос, насколько оно поняло и изобразило внутреннюю сущность права"[43]. Отсюда следует, что "законодательство должно по возможности охранять и уважать самоопределение отдельного лица; каждый должен иметь право делать и то, что нецелесообразно, а не быть просто, как крепостной человек, притянутым, через посредство закона, ко всем целям, которые власть считает достойными предметами своих забот"[44]. "Воля, - говорит далее Иеринг, - есть творчески образующий орган личности; в деятельности этой творческой силы лицо возвышается к подобию Божьему. Чувствовать себя творцом хотя бы самого малого мира, отражаться в этом творении, как в чем-то таком, что прежде него не существовало, что только через него получило бытие, - вот что дает человеку сознание своего достоинства и предчувствие присущего ему образа Божьего... Развить эту творческую деятельность есть высшее право человека и необходимое средство для его нравственного самовоспитания. Оно предполагает свободу, следовательно, и ее злоупотребление, выбор дурного, нецелесообразного, неразумного и т.д., ибо нашим творением может считаться только то, что свободно вытекло из личности. Принуждать человека к доброму, к разумному и т.д. не столько потому есть грех против его назначения, что ему преграждается выбор противоположного, сколько потому, что он лишается возможности делать добро по собственному побуждению... Государство, - продолжает Иеринг, - обязано признать и защищать это производительное назначение воли, как юридической власти и свободы. Но в каком размере? Опыт показывает везде существование законных границ свободы... Что у государства невозможно оспаривать такого рода вмешательство в область личной свободы, на этот счет в настоящее время не стоит терять слов. Но как далеко простирается это право? Если государству дозволено возводить в закон все, что ему кажется добрым, нравственным, целесообразным, то этому праву нет границ, и выведенное выше право личности становится вопросом; предоставленное ему движение имеет тогда просто характер уступки, это - чисто милостивый подарок. Этот взгляд на всепоглощающее и все вновь из себя рождающее всемогущество государства, несмотря на блестящую оболочку, в которую он так охотно любит облекаться, несмотря на громкие фразы о народном благе, о преследовании объективных начал, о нравственном законе, - этот взгляд есть и остается истинным порождением произвола, теориею деспотизма, кем бы он ни прилагался, народным собранием или абсолютным монархом. Принять его значит для лица учинить измену против себя самого и своего назначения, это нравственное самоубийство! Лицо с своим правом на свободную творческую деятельность существует не менее Божьею милостью, как и государство, и лицо имеет не только право, но и священную обязанность давать значение этому требованию и проводить его в жизнь". Систему свободы Иеринг признает абсолютным идеалом, к которому должен стремиться всякий народ[45].

Невозможно в более сильных выражениях заклеймить свое собственное, впоследствии выработавшееся воззрение. Сравнивая эти меткие, вытекшие из самого изучения предмета суждения с тою исполненною противоречий мнимо-философскою аргументациею, которой Иеринг предается в позднейшем своем сочинении, нельзя не видеть той глубины падения, к которой приводит социал-политика неосторожных, увлекающихся ею юристов.

Теория Иеринга возбудила значительные толки в Германии. Она вызвала возражения и со стороны философов, и со стороны юристов. Нашлись, однако, и последователи, которые хотели проводить ее с чисто юридической точки зрения. Прежде всего надобно было установить самое понятие о праве. Невозможно было удержать данное Иерингом определение личных прав, как законом защищаемых интересов. Сам автор признал несостоятельность своего определения, указавши на то, что существуют защищаемые законом интересы, которые вовсе не суть права. Так, например, таможенные законы несомненно служат для защиты интересов фабрикантов, тем не менее отсюда не рождается никаких прав для последних. Вследствие этого Иеринг к своему определению прибавил новый признак, именно, предоставление лицу права самому защищать свой интерес посредством судебного иска. С этой точки зрения, личное право определяется им как самозащита интереса[46]. Интерес, по его выражению, составляет зерно, защита - ограждающую скорлупу личного права[47].

Ясно, однако, что с этим новым признаком изменяется самый характер определения. Ни интерес сам по себе, ни даже защита его государством, не составляет еще права; интерес становится правом только там, где лицо само себя защищает. Все дело заключается, следовательно, в этом последнем признании. А если так, то не зерно, а ограждающая скорлупа составляет сущность права. Это именно воззрение старался провести Тон в сочинении "Юридическая норма и субъективное право" (Rechtsnorm und subjectives Rccht, 1878). Разбор его учения окончательно выяснит нам существо юридических начал.

Тон отправляется от принятого со времен Гегеля определения, что право в объективном смысле не что иное, как общая воля, причем он не считает нужным разбирать, действительно ли общая воля Гегеля означает волю общества (стр. 1). Достаточно того, что по принятому понятию, "все право известного общества состоит в его нормах". Задача заключается в том, чтобы показать, каким образом отсюда вытекает субъективное право; то есть надобно найти ту точку, на которой объективная норма становится вместе с тем правом отдельного лица (Vorwort, 1 и стр. 108).