Крысы в городе - Щелоков Александр Александрович - Страница 97
- Предыдущая
- 97/103
- Следующая
— Кто это? Не помню. — У Кольцова сразу пересохло во рту. — Через меня этих татар прошло…
То, что Кольцов открещивается от знакомства с Саддамом, Рыжова не удивило. Но зачем же так топорно и грубо? С перепугу только.
— Его ты должен помнить. Во-первых, он не татарин. Азербайджанец. Во-вторых, вор в законе. Кличка Саддам. Это имя у нас не слыхал только глухой.
— Саддам? — Кольцов понял, что переиграл, и начал сдавать назад. — А что с ним?
— Появилась надежда взять его. Потому хотел бы услыхать от тебя объективную характеристику. На задержание у Горчакова уже есть разрешение. А я люблю представлять клиента исчерпывающе ясно: чего от него можно ждать, как он будет вести себя.
— Вряд ли я тут смогу помочь. В чем его обвиняют?
— В причастности к нелегальному сбыту оружия. Кольцов, скрывая растерянность, громко присвистнул.
— Это новость! Когда Саддам шел через управление, я еще не работал. А сам он был начинающим жучком. И не Саддамом его звали, а Бакинцем. Новобранец на побегушках. Правда, тогда его прокрутили через расследование, но ничего серьезного доказать не смогли.
— Теперь докажут. Хуже всего, у Саддама блат в городе. На него кто-то работает в ваших органах.
— Обвинение серьезное.
Кольцов вдруг почувствовал себя так, будто висит над пропастью и не знает — сорвется вниз или сумеет выбраться на твердь. Но внешне ничто не выдавало его испуга. Он умел владеть собой, лишь начинал говорить более медленно, нежели обычно. Сейчас он обдумывал каждое слово, чтобы сделать его не только убедительным, но и по возможности более нейтральным.
— Надеюсь, есть доказательства?
— Пока предположения. Возьмут Саддама — сюжет раскрутят. Это уже дело техники.
Кольцов еще раз взглянул на часы. Сказал озабоченно:
— Извини, время поджимает. Мне пора ехать. Если можешь, приди завтра. Я дам команду подобрать по Бакинцу все материалы. Не сможешь — пришлю к тебе.
Они расстались вполне дружески. Кольцов казенно улыбался, жал руку, но вид у него был отсутствующий. Мысленно он витал совсем в других сферах. Саддама надо было срочно убирать. Любыми способами, любой ценой. Если его возьмут, Горчаков раскрутит нитку, и она поведет сюда, в этот беспокойный, но такой дорогой кабинет. На битую карту нечего ставить.
Едва дверь за Рыжовым закрылась, Кольцов взялся за телефон. Набрал номер. Обменялся с кем-то несколькими репликами. Раздраженно бросил трубку. Открыл сейф. Вынул пистолет. Осмотрел. Сунул в карман пиджака. Вышел в приемную.
— Я уехал.
Из управления черным ходом он прошел во двор, где стояли автомобили начальства. Направился к «волге» ПДА 00-20 с панелью красных мигалок на крыше. Водитель торопливо выскочил из машины — открывать перед начальством двери.
— Сегодня можешь гулять. — Кольцов даже не поздоровался. — Я съезжу сам.
К такого рода штучкам водитель давно привык. На важные встречи шеф ездил без него. Это стало правилом.
Выехав из города, Кольцов взял направление на Тавричанку. Гнал на предельной скорости. Бдительные стражи дорожной безопасности автоматически вскидывали полосатые жезлы, однако, заметив мигалки, делали руками цирковые движения и вместо поднятого над головой жезла у козырька оказывалась рука, отдающая честь.
В Тавричанку Кольцов поспел к обеду. Дом Саддама на окраине села нашел без труда. Он поражал такой вызывающей роскошью, что даже у Кольцова, видавшего немало богатых дворцов «новых русских», отпала челюсть. Мелькнула мрачная и в то же время злорадная мысль: «Что он, сволочь, вечно жить собрался?»
Саддам и Бакрадзе ходили по двору усадьбы, размышляя, как и где разбить цветники, где посадить яблони, а какое место отдать вишне. Услышав шум подъезжавшей машины, оба подняли головы. Появившегося у калитки Кольцова Саддам встретил неласково.
— Э, — сказал он раздраженно, — я всех просил сюда не приезжать.
— Я не все. — Кольцову передалось раздражение хозяина. — Ты это должен знать.
Но Саддам уже почуял неладное. Осторожность хищника с возрастом не притупляется, а становится более острой.
— Ладно. Раз приехал — ты гость. Пошли в дом. Будем обедать. — И сразу задал главный вопрос: — Что случилось?
— Все плохо. — Кольцов не пытался скрывать озабоченность. — Горчаков получил разрешение задержать тебя…
— Гетферран! — Саддам не выбирал выражений, ругаясь и по-русски, и по-азербайджански. — Ты куда смотрел? Я тебе давно говорил, надень на этого осла узду. Пусть она будет золотая, я бы заплатил. Теперь придется его убирать.
— Не так просто. — Кольцова раздражала самоуверенность Саддама. — Насколько я знаю, бумаги у Горчакова уже на руках.
— Подавится. Бумаги — его проблема.
Кольцов сдержал мат, который так и просился на язык.
Саддам воспринял это как проявление смирения и смягчился.
— Хватит о ерунде. Пошли обедать.
За столом Кольцов вернулся к беспокоившей его проблеме.
— Ты зря так спокойно относишься к моему предупреждению. Если Горчаков возьмет тебя, за тобой потянут меня. Нас тогда уже никто не вытащит из ямы.
— Боишься за меня или за себя?
— За обоих.
— Спасибо, за меня не беспокойся.
— А я вот беспокоюсь. Особенно когда дураки начинают лепить глупость на глупость. Зачем Бакрадзе надо было мочить Денисова?
— Э-э! — Саддам лениво махнул рукой. — У Бакра с ним свои счеты. Мент накрыл его на десять «лимонов». Ни себе, ни людям не досталось. И потом крутился не там, где надо. Зачем останавливал машину? Кто знал тогда?
— Вот и доигрались. Когда Катрич вцепится в это дело, его не оторвешь.
— Уберем. Один дурак не сумел, пошлем двух. У тебя все? Тогда успокойся.
Саддам держался с апломбом, словно облеченный высокими полномочиями представитель великой державы, оказавшийся на приеме в посольстве страны, живущей на кредиты. Коротко остриженный, с благородной сединой в висках, с удлиненным, по-восточному красивым лицом — орлиный нос, стрелка черных усов, регулярно подправляемая бритвой, энергичные губы, проницательные глаза, глядящие на мир из-под густых бровей. Несмотря на свои полсотни лет, Саддам выглядел худощавым, подтянутым, энергичным. Распахнутый ворот дорогой кремовой рубахи открывал клинышек широкой волосатой груди. Ладони с крепкими длинными пальцами (в таких удобно держать и авторучку, и нож) спокойно лежали на коленях.
— Ты помнишь, — сказал Кольцов, — кто помог тебе укрепиться?
— Нет, — оборвал его Саддам. — Зачем помнить? Что помнить? Если мы начнем все вспоминать… Разве не я толкал тебя наверх?
Саддам и в самом деле чужих услуг не помнил. Незачем ему это было.
Память избирательна и зависит от характера человека. Оптимист быстро забывает плохое. Неприятные события теряют четкость очертаний и тают в потоке времени, не оставляя ни боли утрат, ни сожаления о прошедшем. Зато легко и часто вспоми-наются события веселые, смешные, похожие на анекдоты. Пессимист, наоборот, с дотошностью бухгалтера ведет счет и не перестает помнить свои неприятности и несчастья. Кольцов в молодые годы потерял двадцать копеек, которые мать дала ему на мороженое, и до зрелых лет помнил этот злосчастный случай, будто он произошел с ним только вчера.
Есть характеры, разместившиеся в широком пространстве между оптимизмом и пессимизмом. Эти люди вообще стараются не трогать прошлого, не пытаются искать в нем ни ответов на настоящее, ни упреков или укоров себе. К этой категории относился и Саддам. Он жил сегодняшним днем и думал только о дне завтрашнем. Думал, потому что размечал пути, по которым удобнее всего идти дальше, определяя препятствия, которые могли ему помешать, и уже загодя предпринимал все возможное, чтобы убрать их с дороги.
Саддам в своей семье оказался яблоком, которое откатилось от яблони слишком далеко. Его отец — Мамед Али — был помощником бурового мастера на бакинских нефтяных промыслах. Его мать — деревенская красавица, привезенная в город из-под Евлаха, темноглазая, черноволосая, с длинной косой — родила семерых парней, целое пехотное отделение. Двое из ребятишек умерли во младенчестве. Пополняя семейный бюджет, мать работала воспитательницей в детском саду. На ее плечах лежала забота о пятерых огольцах, которые фактически росли без родительского присмотра, как сорная трава на запущенном огороде.
- Предыдущая
- 97/103
- Следующая
