Моника (ЛП) - Адамс Браво Каридад - Страница 37

• Предыдущая
• 37/65
• Следующая

- А теперь мы где?

- В трюме Галиона.

- В Галионе? Но почему мы на Галионе?

- Кажется, нас приказали отправить в Сен-Пьер с хорошим грузом шпика.

- Где остальные?

- В другом трюме. Вас и меня сюда, потому что мы сопротивлялись.

- Мне не дали времени ни для чего: даже сопротивляться! Но если все здесь, где Люцифер? Где Моника? Вот негодяи!

- С сеньорой Моникой не случилось ничего. С ней ничего.

- Как? Что ты говоришь, идиот? Хороши же вы! Я должен кричать, протестовать, должен узнать, куда увезли Монику! Если они думают, что могут вести себя с ней, как с какой-нибудь…!

- На Галион пришел один, к которому обращались «дон Ренато Д`Отремон и Валуа». Пока нас везли, я слышал, что он сказал, что сеньора его невестка.

Хуан встал на ноги диким усилием, несмотря на то, что его связали. Веревки, связывавшие его ноги, оставили на ногах фиолетовый след. Он махал головой, как тигр, возмущенно бормоча вне себя:

- Ренато? Несчастный! Это Ренато, который…?

- Я не сказал, что это был дон Ренато. Я сказал, что это он был среди береговой охраны, и пришел на Люцифер, когда нас схватили.

- Я знал! Это был он, он…!

- Пришли, капитан! – сообщил Сегундо. – Осторожнее! – Действительно, послышался шум шагов за дверью, которая быстро открылась, и кто-то жестко толкнул маленькое тело, которое Хуан сразу же узнал, и воскликнул властно, как только железная дверь закрылась:

- Колибри, где твоя хозяйка? Где она?

- Осталась на корабле, капитан. Осталась с сеньором Ренато.

- С сеньором Ренато?

- Он прибыл, когда хозяйка разговаривала с солдатами. Он подбежал к ней, они обнялись.

- Обнялись! – повторил Хуан, выдавливая слова.

- Да, капитан. Он сказал: «Наконец, моя бедная Моника», и она обняла его, заплакала.

- Нет! Не может быть! – отверг Хуан, словно это рвало его душу.

- Я же сказал, капитан, – проговорил Сегундо с горьким спокойствием. – За хозяйку не надо беспокоиться. С ней не будут плохо обращаться.

- Ты объяснишь, Ренато, почему ты это сделал? Что это значит? Где Хуан?

- Моника, дорогая, минутку. Я все объясню тебе, но успокойся.

- Я не могу больше! Прошло несколько часов, и ты так ясно и не сказал. Сто раз уже я просила тебя объяснений. Ты сказал, что это сделано по твоему указанию. Почему? Я хочу знать, почему! Я хочу знать, почему ты запер меня здесь! И больше всего хочу знать, где Хуан! Ты объяснишь мне наконец?

- Я все тебе объясню, но дай мне сказать. Я не могу ответить на десять вопросов сразу. Ты не хотела бы присесть и выслушать меня?

Моника сжала губы, вздохнула и замолчала. Они были в просторной комнате с побеленными стенами с решетками; обработанное дерево и блестящие полы из красного кирпича. Это был дом, одиноко стоящий посреди сада, на окраине Розо, массивная постройка, возвышавшаяся, как и другие, у подножья горы, и изо всех раскрытых окон виднелся великолепный вид порта, бухты и моря.

- Ты пытаешься свести меня с ума, Ренато?

- Я, обезумевший, пытаюсь исправить следствия моего греха непонимания, эгоизма, гнева, жестокости. Любопытного и плачевного. Мне не верится, что я мог быть таким жестоким, безжалостным, и что я сделал с тобой, моя бедная Моника.

- Если бы ты объяснил яснее… – Моника теряла терпение.

- То, что я сейчас говорю – ясно. Знаю, ты притворяешься, что не понимаешь меня, обманываешь и выглядишь героически. Я знаю, что ты поддерживала этот фарс и из-за него отчаянно защищаешь Хуана Дьявола. Я знаю, что ты святая и мученица.

- Ты совершенно ошибаешься, Ренато. Я, я…

- Ты невинная жертва. Я совершил преступление, кинув тебя в руки Хуана; и я, только я, если нужно, пойду против тебя самой, освобожу от этого мерзавца.

Ренато говорил дрожащим голосом, хотя взгляд голубых глаз был спокойный и светлый. Он хотел вырвать ее из этой ужасной атмосферы, исправить зло, но Моника отвергла его, глаза ее вспыхнули гневом:

- Хуан не мерзавец! Ни ты и никто не можете говорить мне так о нем! Где он, что ты сделал с ним?

- Ему ничто не угрожает, с ним ничего не сделали. С другой стороны, я хочу сказать, что освобожу тебя от усилий играть роль обеспокоенной жены.

- Я не играю никакую роль! У меня нет жалоб на Хуана!

- Если бы я мог поверить, что ты говоришь правду, думаю, возблагодарил бы Бога, что Он услышал меня. Не представляешь, как я молился всей душой, в каких ужасных отчаянных часах жил с тех пор, как узнал правду! Да, Моника, Айме наконец рассказала мне всю правду.

- Иисус! Но ты, ты…! Как ты можешь быть спокоен? – удивилась Моника, повержено падая в ближайшее кресло.

- Моя боль и разочарование нашли необходимое самообладание. И это не достоинство. Я так переживал, представив все хуже, сильнее, ярче, поверив ужасному обману. Обмана другого характера, пойми меня. Да, Моника, я обезумел, ослеп, отчаялся. Только сумасшедший мог поверить, что ты, такая чистая, великодушная, была способна отдаться. Прости меня, Моника, я был не в себе. Если я преследовал тебя, если безжалостно ополчился, если стал зверем, то лишь потому, что виновна во всем была Айме, только она виновна.

- Но Ренато… – в полном замешательстве пыталась возражать Моника.

- И на самом деле она не так виновата, грех эгоизма, непростительной легкомысленности. Виновата, как избалованная девочка, способная сбросить на тебя груз всей ответственности, но виновата в другом, как настоящая неверная и легкомысленная жена. Я тоже сильно страдал, но был не способен соизмерить страдания других. Из-за этого я бросил тебя в пропасть, кинул в объятия этого дикаря.

- Послушай, Ренато! – Моника пыталась остановить поток объяснений, смысла которых еще не поняла.

- Я выслушаю тебя, но позволь мне закончить. Я был более, чем несправедлив, был даже бесчеловечен. А с тобой, тобой, и это ранит еще сильнее, еще сильнее упрекает. Ты, кому я должен быть благодарен, почтителен. О, я не скажу больше ни слова, ты не должна больше слушать; но я знаю все, и ничего не хочу скрывать. Я знаю, и на коленях прошу тебя не стыдиться, потому что любовь никого не может стыдить, нет ничего в моей жизни прекраснее, чем любовь, которую ты могла мне дать.

- Замолчи, Ренато, замолчи!

Она поднялась, ее щеки горели, губы подрагивали, она чувствовала, что земля под ногами зашаталась, завертелись стены, в висках застучала кровь. Неописуемая смесь ужаса, стыда, смятения, желание умереть, чтобы возродиться без этого прошлого, а Ренато улыбался, словно сорвал цветок:

- Благодарю тебя, Моника. Благодарю и прости. Только эти слова я и могу сказать тебе.

- Айме, Айме… Айме тебе рассказала! – как одержимая заикалась Моника.

- Она рассказала всю правду, как я уже сказал.

- Она не способна рассказать правду! – взорвалась Моника, не в силах сдерживаться. – Лицемерка, обманщица, презренная! Она еще отвратительней и трусливей!

- Может быть, но она рассказала правду, правду, которая тебя очистила и спасла, и я заставлю ее склонить голову перед тобой и мной. Потому что ты поймешь, что я не могу ее видеть и ценить, как раньше, и она знает. Моя мечта о ней умерла, вера в чистоту ее души разорвалась на куски, хоть она и родит мне сына.

Потрясенная Моника прикусила язык, сжала губы, замолчала, врезаясь ногтями в свою совесть и себя, но промолчала. Промолчала, сдерживаемая влиянием этого слова. Промолчала, дрожа перед объявленной жизнью, и закрыла лицо руками. Она хотела знать, что знает Ренато, поскольку была уверена, что Айме рассказала половину. Ценой усилий, едва соображая, она слушала слова Ренато, словно через большое количество вуалей, звучавшие глупо, наивно, трагически смешно, с волнением вновь обманутой души. И наконец она заторопила:

- Говори, Ренато, говори! Что рассказала Айме?

- Не буду повторять то, что знаешь, о чем хотела бы забыть. Я был глуп и слеп, но хочу, чтобы ты знала, что все это время я смотрел на эти звезды, думал только о тебе, терзался душой от боли, которую тебе причинил. Пусть меня простит твоя чистота женщины, достойнейшей женщины, непорочной женщины. Твоя сестра рассказала все: о ревности, страхе, ребячестве, но ребячестве низком, неосознанно низком, о том, как она сочинила интригу о так называемой любви к Хуану. Как обманула этого несчастного зверя.

• Предыдущая
• 37/65
• Следующая