Мое любимое убийство. Лучший мировой детектив (сборник) - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 30

Том лежал две недели, и было ему очень худо. И вот однажды ночью он начал слабеть, и слабел очень быстро. Ему становилось хуже и хуже, он был без памяти да все бредил, бредил и с головой выдал наш заговор, но тетя Полли себя не помнила от горя и совсем его не слушала, а только сидела над ним, и целовала его, и плакала, и смачивала ему лицо влажной тряпочкой, и говорила, что не вынесет, коли он умрет, и как она его любит, и жить без него не может, и что без него станет пусто и одиноко. Она называла Тома всякими ласковыми словами, что приходили в голову, и просила, чтоб он посмотрел на нее и сказал, что узнаёт, а Том не мог. А когда он стал шарить вокруг себя рукой, и наткнулся на тетю Полли, и погладил ее по щеке, и сказал: «Это ты, старина Гек!» — она стала сама не своя от горя и так плакала и причитала, что я не выдержал и отвернулся. А утром пришел доктор, посмотрел на Тома и говорит тихо так, ласково: «Что Господь ни делает — все к лучшему, мы не должны роптать». А тетя Полли… нет, не могу дальше рассказывать — на нее смотреть было больно до слез. Доктор подал знак, и вошел священник, и начал молиться, а мы все стояли молча у кровати и ждали, а тетя Полли плакала. Том лежал тихо-тихо, с закрытыми глазами. Потом открыл глаза, но, казалось, ничего вокруг не видел — просто взгляд блуждал по сторонам, а потом остановился на мне. И тут один глаз закрылся, а второй как начал жмуриться, щуриться, дергаться, и вот наконец у Тома получилось — он подмигнул, хоть и совсем криво! Я бегом к ведру с холодной водой, говорю: «Держите его!» — а сам подношу Тому кружку к губам. Том начал пить жадно-жадно — первый раз за весь день и всю ночь удалось его напоить как следует. Доктор сказал: «Бедный мальчик! Теперь давайте ему все, что он захочет, — ему уже ничего не повредит».

А вышло по-другому. Вода спасла ему жизнь. С той самой минуты Том начал выздоравливать и через пять дней уже мог сидеть, а еще через пять — ходил по комнате. Тетя Полли так радовалась и благодарила судьбу, что даже сказала мне по секрету: хорошо бы Том сейчас напроказничал, а она бы его простила. А еще сказала, что не знала раньше, как он ей дорог, и поняла по-настоящему только сейчас, когда чуть не потеряла его. А еще, что все к лучшему, что она получила хороший урок и теперь будет с Томом поласковее, что бы он ни натворил. И еще сказала, что знай мы, как тяжело терять дорогого человека, то ни единым словом не обижали бы наших близких.

Когда Том болел, в первую неделю ему было не так уж и плохо, потом сделалось и впрямь худо, ну а после он пошел на поправку, так что только середина болезни для него пропала зря. А все остальное время он занимался заговором: вначале все обдумывал, чтобы мы с Джимом могли закончить дело, если он умрет, — это было бы для Тома лучше всякого памятника, а когда выздоравливал, хотел быть во главе. Как только я пришел за ним ухаживать, он тотчас послал меня к мистеру Бакстеру, начальнику типографии, раздобыть шрифты и попросить, чтобы Тома научили набирать. Мистер Бакстер — очень известный человек в городе, все его уважают. Под началом у него мистер Дэй и ученик. Ни одно благотворительное дело без мистера Бакстера не обходится, и старается он, как может, — ведь на нем держится вся церковь. По воскресеньям он собирает пожертвования, у всех на глазах, открыто, ходит с тарелкой, а когда закончит, ставит ее на стол — так, чтобы все видели, сколько собрали, и никогда не шарит в ней, как старый Пакстон. А еще мистер Бакстер — Внутренний страж масонов, Внешний страж Общества взаимопомощи, важное лицо в Обществе врагов бутылки, и в «Дочерях Ревекки», и в «Царских дочерях», и Великий хранитель рыцарей нравственности, и Великий маршал Ордена добрых тамплиеров, и священных одеяний у него видимо-невидимо, а если где какое шествие, он всегда идет со знаменем, или со шпагой, или несет Библию на подносе, а виду него такой важный, степенный — и при этом не получает ни цента. Словом, хороший человек, лучше не бывает.

Пришел я к мистеру Бакстеру, а он сидит за столом с пером в руке, склонился над длинной полоской бумаги с широкими полями, вычеркивает чуть ли не все подряд, ставит на полях галочки и ругается. Я и говорю ему, что Том заболел и может умереть, и…

Тут он ни с того ни с сего меня перебивает и говорит быстро и горячо:

— Том? Умирает? Не бывать этому! У нас только один Том Сойер, второго такого больше не будет. Чем я могу помочь? Ну, говори же!

Я начал:

— Том просил… можно ему…

— Можно все, что угодно! Ну, — говорит, — о чем он просит? — А голос такой бодрый, живой, и видно, что от всей души.

— Можно ему взять горсточку старого шрифта, который вам больше не нужен, и…

Тут он опять меня перебил и крикнул мистеру Дэю:

— Скажи чертенку, пусть принесет из пекла большую горсть, да поживей!

Я тогда не знал, что чертями печатники кличут своих подмастерьев, а пеклом зовут ящик для изношенного шрифта, поэтому у меня от страха мурашки по спине забегали. Через минуту мистер Дэй сказал:

— Чертенок говорит, в пекле пусто, сэр.

— Ясно. Тогда принеси побольше пирога![13]

У меня аж слюнки потекли — все-таки здорово, что я сюда пришел! Тут ученик принес пару банок из-под устриц, а в банках шрифт — само собой, старый, нового у них не водилось. Потом мистер Бакстер послал ученика за верстаткой и наборной линейкой, а после — за старой кассой, она размером со стиральную доску и вся поделена на маленькие ящички. Все буквы разложили по ящичкам: А — в один, Б — в другой, В — в третий, большие буквы отдельно от маленьких, и мистер Бакстер отправил ученика со мной — помочь донести шрифт и научить Тома набирать.

Парнишка показал Тому, что к чему, а Том всего за два дня, сидя в кровати, набрал весь шрифт из банок, а потом разложил все буквы обратно по местам. Правда, молодчина? Еще бы, на то он и Том Сойер! За пять дней он сам научился печатному ремеслу и теперь мог набирать не хуже других — честное слово, могу доказать! Я отнес в типографию то, что Том набрал, а мистер Бакстер отпечатал. И когда увидел, что вышло, был просто потрясен — да, так он и сказал! — и дал мне два отпечатка — один для меня, другой для Тома, и мой до сих пор цел.

Когда мистер Бакстер отпечатал этот лист и взглянул на него, у него слезы на глаза навернулись. Он сказал:

— Будь я проклят, если во всем христианском мире найдется хоть один печатник, который сможет так набрать, — разве что мистер Дэй, да и то когда напьется.

Когда я Тому рассказал, его так и распирало от гордости — и недаром, тут есть чем гордиться. Но для Тома все это оказалось слишком: сначала выдумывал из головы, потом сам набирал, да еще и очень волновался и старался, чтобы все было правильно, — вот он и не выдержал, слег совсем. Хворь на него люто накинулась, так что он больше и сделать ничего не успел до той самой минуты, когда доктор сказал:

— Гек, у него конвалесценция.

Я не ожидал, что дела так плохи, — взял да и рухнул на месте от ужаса. Меня облили водой, привели в чувство и объяснили, что к чему: доктор, оказывается, хотел сказать, что Том выздоравливает.

Знаете, некоторые ребята, когда выздоравливают, тут же перестают раскаиваться и снова принимаются за свое — мол, раз все хорошо кончилось, нечего было пугаться. Другое дело Том: он сказал, что чудом спасся и должен благодарить Провидение и что помощь человеческая немногого стоит, а в человеческой мудрости и вовсе проку нет — вот посмотри на нас, и поймешь.