Цыганские сказания (СИ) - Мазикина Лилит Михайловна - Страница 14

• Предыдущая
• 14/67
• Следующая

Ждёте моего первого косяка, господин Тот, да?

— Икону-то давайте, — требую я. Брат Коралл извлекает небольшой, с книгу, образ из глубин своей рясы; он держит его через ткань, чтобы не осквернить. Я произношу слова клятвы, беря икону в руки. Брат Коралл принимает её обратно и кивает, глядя мне за спину — стало быть, на пахана. Теперь я, наконец, позволяю себе обернуться. Главаря я узнаю сразу, по тонкой светской улыбке. Больше ничем он от остальных фигур в рясах он не отличается. Даже позы у всех одинаковые: руки на груди, как у настоящих монахов. И голые ноги — в грубых сандалиях.

— Прежде всего, — заговаривает снова главарь, и слова его кажутся вырезанными из самого бархатного бархата на свете, — я должен извиниться за способ, которым вы были доставлены сюда. Однако никакой другой возможности привести вас не было. Дело в том, что вас охраняет императорская служба безопасности. Мы не могли передать вам послания — оно было бы немедленно прочитано, не могли позвонить вам — звонок был бы прослушан. Нам оставалось вас буквально похитить.

Если это первая тайна, которую я должна была узнать, то вечер обещает быть скучным.

— «Вы» — это кто?

— Мы, — вампиры как будто вытягиваются в струнку, — единственный монашеский орден вампиров. Cantus lanii.

— Песня, э… ламии?!

— Lanii.

Сожри меня многорогий, если это словечко входило в лицее в наш курс латыни. Видя моё замешательство, главарь пробует на немецком:

— Граувюргер.

Я качаю головой:

— На что хоть это похоже?

После паузы упырь отвечает кратко:

— Птичка.

Я глубокомысленно киваю.

— А от меня вам что надо?

— Мы хотим попросить вас убить императора.

Ох, и попала я. Ох, и попала.

***

Говорят, что в Иванице на исходе зимы, во время похорон, в гробу села мёртвая девочка и сказала:

— Цыгане! Не празднуйте Пасху в этом году, иначе умрёте!

Весть об этом разнеслась по Империи моментально. Цыгане были очень встревожены и всё судили да обдумывали: праздновать или нет? Наконец, решили: за девочку говорил дьявол, чтобы искусить и напугать цыган. Чтобы оказать Господу уважение, праздновать надо. А если умрут от этого, то была на то Божья воля.

Пасха в тот год была самая печальная. Ложась спать под утро, каждый попрощался с близкими. Каждый был готов не проснуться утром.

Потом целую неделю все пили: радовались, что Господь защитил.

Наверное, всё написано на моём лице: «пахан» спешит успокаивающе повести рукой.

— Не стоит пугаться раньше времени, дитя моё. Если бы мы были злодеями, не легче ли бы нам самим убить вас, так легко полученную? В этом случае тот, кто называет себя Ловашем Батори, стал бы уязвим для нас, не так ли?

— Его охраняет ещё и гвардия.

— Полностью состоящая из «волков», даже не из вампиров. Но, повторюсь, мы не злодеи. Мы не желаем зря пролитой крови. Мы полагаемся на ваш сознательный выбор.

— Вы предлагаете мне сознательно убить императора? Того, кто спас меня от ярости толпы во время антипрусских беспорядков?

— Да. Того, кто присутствовал на вашей свадьбе, как ваш названый отец, и того, кто является вашим ритуальным мужем. И, если я правильно понимаю, вашего возлюбленного.

— Неправильно понимаете. У цыганки не может быть возлюбленного. У цыганки может быть только цыган… муж.

Смех у моего собеседника мягкий и какой-то мелкий.

— В плане физическом, может быть, и так. Но я, как лицо духовное, и план имел в виду духовный.

Я пожимаю плечами:

— Как бы то ни было, чем дальше мы перечисляем, тем более очевидно, что у меня нет причин убивать Ловаша Батори по сознательному выбору. Разве что вы мне голову заморочите вашими песнями.

— Мы не злодеи, — повторяет главарь третий раз. — Тайна, которую я вам открою, не может не привести вас к нужным выводам сама по себе.

— Ловаш ест по ночам христианских младенцев? — предполагаю я.

— Нет… нет, конечно.

— Надругался над сорока сороков девственниками, и все, как один, были мальчиками из церковного хора?

— Ваше воображение изумительно!

— Намерен развязать мировую войну, в ходе которой будет систематически истреблять мирное население захваченных территорий?

— Насколько известно, нет.

— Он турок?

— Госпожа Хорват! — вампир вскидывает руку. — Просто послушайте.

— Мне трудно, — признаюсь я. — От мокрой одежды меня знобит, и я устала стоять. Я не могу сосредоточиться.

— Брат Коралл…

Цыган развязывает пояс-верёвку и начинает стягивать с себя рясу. Я напрягаюсь — он что, мне её в рот засунет? Но Коралл спокойно складывает её в три или четыре погибели и кладёт на пол, жестом предлагая мне сесть. На нём остаются одни только штаны.

— Садитесь, — главарь тут, похоже, говорит за всех. Я опускаюсь на не самое мягкое из сидений в мире и всем лицом изображаю готовность слушать.

— Итак… тот, кого вы знаете, как Ловаша Батори…

— Так он не Батори на самом деле, да?

— Не по отцовской линии. Госпожа Хорват, я сейчас попрошу вас выслушать меня без вопросов вплоть до той поры, пока я сам не предложу вам их задавать, ладно?

Я киваю.

— Тот, кого вы знаете, как Ловаша Батори, госпожа Хорват, очень, очень стар для вампира.

Ох, можно подумать, для человека он молод. Я прикусываю кончик языка, чтобы не произнести это вслух. Что-то меня несёт последнее время.

— По нашим данным, ему около шестисот лет, — продолжает кровосос. — Именно в период от шестисот до семисот лет, как вам, должно быть, известно, вампир впадает в старческое безумие.

Я киваю, мучительно размышляя, что мне всё-таки напоминает его манера говорить. С акцентом, например, всё ясно, акцент — прусский. А вот интонации — и то, как он строит предложения...

— В этом состоянии он исключительно опасен для окружающих. В конечном итоге он начинает убивать себе подобных и умирает сам, но сначала безумие не так очевидно… и, будучи правителем огромной империи, вампир может успеть натворить дел. Развязать мировую войну, издать большое количество жестоких законов, из-за которых тюрьмы переполнятся и заключённые начнут умирать с голоду… да вообще что угодно. Если в руках вампира, одержимого старческим безумием, сосредоточена огромная власть над миллионами людей, и он неуязвим при этом для любого, решившего остановить его… вы понимаете, что это значит, я думаю.

— Вы из Кёнигсберга, — уверенно произношу я, потому что именно в этот момент меня озаряет. — Вы нарисовали мой портрет, когда мне было пять… неполных шесть лет. Изобразили меня маленькой феей, пьющей нектар из цветов. Я позировала вам в розовом сарафане с пышной юбкой, каждое утро, в парке.

Монахов наконец-то пронимает: они все, как один, поворачивают в сторону моего собеседника подбородки. Вожак некоторое время стоит неподвижно.

Потом он поднимает худые, очень худые бледные руки и откидывает капюшон.

— Не думал, что доведётся так встретиться, — медленно произносит он. — Я бы ни за что не узнал вас, если бы вы не вспомнили меня первой.

— Ну, в отличие от вас, я изменилась, — замечаю я. У герра фон Адлигарба всё то же вытянутое лицо с коротким вздёрнутым носом и очень светлые серые глаза. Верхняя часть лица закрыта узкой чёрной маской, но я помню, что веки у него, как у всякого вампира, тёмные. Тогда, в детстве, я ещё не умела различать вампиров и думала, что странный художник, каждое утро раскладывающий мольберт в парке возле моего дома, просто не высыпается. Интересно, сохранилась ли картина? Он показал мне её, но не подарил, унёс с собой. Спрашиваю я, впрочем, совсем о другом:

• Предыдущая
• 14/67
• Следующая