Обратная сторона войны - Сладков Александр Валерьевич - Страница 57

– Что случилось-то?

– Да «Зенит»… Пропустили опять.

Вот такой Рыбаков. А Уклеин? Бывший «дикий гусь». Повоевал он в молодости, повоевал… Афганистан, Карабах, Балканы, Чечня. Это он потом нам достался.

Как надежный друг, как соратник, как нянька, санинструктор, телохранитель, ну и как звукооператор заодно. Знаете, он – «дядя». В царской армии так солдат звали, которые двадцать пять лет служили. Помните, у Лермонтова – «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…».

Внешность Уклеина внушительная. Крупная седая голова покоится на мощной шее. Широкие массивные плечи развернуты, относительно узкий таз, на мощных ногах – ботинки с вечно развязанными шнурками. Когда он в хорошем настроении, зовет меня командиром, когда чем-то раздражен, то фюллером (от слова «фюрер»). Если совсем злится, говорит: «Маршал, вас заносит!» Когда он явился в две тысячи третьем, был относительно молод, легко возбудим и задирист. Он мог во время моих горячих споров с каким-нибудь оппонентом шепнуть на ухо:

– Командир, разреши, я надаю ему по пузу?

И, чуть отвернувшись, мы начинали шепотом препираться. Я шипел:

– Не надо, ты что?!

– А зачем он так с тобой разговаривает?

– Да нет-нет, ничего страшного.

Однажды я не уследил. Мы только приземлились в Симферополе, в девяносто третьем. И какая-то весьма импозантная дама в джинсах и в бейсболке провизжала ему что-то резкое и неприятное. Я и глазом не успел моргнуть, как Уклеин бабахнул ей кулачищем по голове. Челюсть дамы клацнула. Я подумал: все, «убил». Дама сглотнула. И вдруг заговорила с ним совсем другим, милым голосом. Она дала ему все свои телефоны, они даже перезванивались потом. Я ругал его.

– Странный у тебя, Игорь, метод знакомства.

Уклеин в ответ только разводил руками-оглоблями:

– Так получилось.

– Получилось… Не бей никого!

А еще однажды он при мне ударил человека в ресторане. В Перми. Тот собрал телом всю посуду, на него упал стол, шкаф с вешалкой, гардина, какие-то горшки с кактусами. В общем, труба.

Уклеин по-деревенски простоват, на первый взгляд. Но он много читает, просто запоем, в основном историческую литературу. То воспоминания Жукова, то Гудериана. Любит Кавказ. Бывает, мы пикируемся по каким-то мелочам.

– Игорь, Шамиля же в пятьдесят седьмом пленили?

– Пятьдесят девятом.

– Что ты мне трындишь!

Он опускает голову, вытягивает лицо как у бассета и дикторским голосом объявляет:

– Имам Чечни и Дагестана Шамиль был взят в плен войсками князя Борятинского в селении Гуниб двадцать пятого августа восемьсот пятьдесят девятого года!

А вообще-то мы редко спорим. Понимаем друг друга по жестам, по репликам. Да, а еще он глуховат – последствие контузии. Практически из-за нее не выпивает. Зато хорошо видит, по-хозяйски сметлив и остер на язык. Мы тут с Рыбаковым стали коллекционировать его витиеватые выражения. Однажды, увидев на блокпосту волосатого деда с берданкой, Уклеин присвистнул: «Ух ты, какой дед! Какая калорийная личность!» (Вместо колоритная.) Когда мы его попросили купить бутылочку дорогого виски, он, как хранитель денег, недовольно отреагировал: «Как будто водки нет. Я скоро возьмусь за вашу интеллигенцию!» В споре горячась, он может брякнуть: «Я забуду?! Да у меня память, как у орла!» Или: «Это что, наводящие ответы?» Сваливая на меня какую-то вчерашнюю оплошность, он скрипел: «Ты же взрослый был? Да? Да. А я маленький мальчик. Пьяный». Злясь на нас с Рыбаковым, может пригрозить: «Я вам цветность-то заритушу (вместо заретуширую)!»

Однажды на нашей базе в «Пятнашке» мы сидели с Уклеиным, ужинали. Рыбаков в соседней комнате что-то долго и нудно пилил своим офицерским швейцарским ножом. Потом оказалось – гильзу, чтоб высыпать порох и сделать брелок. Мне надоело.

– Что он там пилит?!

Уклеин среагировал без подготовки:

– Не знаю. Бежать хочет.

Бежать… Для кого-то судьба наша, как наказание. А я боюсь представить, что вот такие путешествия и в такой компании когда-то закончатся. Мне стыдно признаться, но я счастлив. Хотя многим это покажется странным.

Мы приехали под Дебальцево. Шел снег и было холодно, а что вы хотите – февраль. Устав крючиться в тесном салоне, повылезали наружу. Террикон казался старой, поросшей лесами горой. На его плато, которое было размером с Красную площадь, кучковался вооруженный народ. Сколько? Непонятно. Повсюду мелькали огоньки сигарет. Урчала техника, два военных топливозаправщика скачивали из своих зеленых бочек бензин и соляру в подъезжающие к ним БТРы, БМП, «Уралы», джипы и микроавтобусы.

Ко мне подошли два добровольца. Развели руками:

– Ой, а вы тоже здесь?

– Ну, да.

Разговорились. Один худенький, бывший полицейский из Белгорода.

– Узнал, что война, все бросил, уволился и сюда. Уже семь месяцев здесь.

– Ну и как, много заработал-то, на новой работе?

– Заработал? Нам дают 1200 гривен в неделю. Это около сорока долларов.

Второй – высокий и мощный. С Алтая. Борода русая, пушистая, усы лихо, «по-верещагински», подкручены вверх, щеки пухлые и румяные.

– Я Пух. Позывной такой – Пух.

– А чего так немужественно?

Ополченец лукаво улыбнулся:

– Да чтоб отличаться. Тут кого ни спроси: Ястреб, Волк, Кобра. А я просто Пух.

Ага, значит, и в позывных можно запутаться, как и в именах. Пух служил в ВДВ в 45-м полку солдатом. Я спросил, зачем поехал. Он не открылся. Мол, я как все.

Видать, у него есть своя, персональная, история, не желает рассказывать. Что ж, здесь не все разговорчивы.

Здесь же, на горе, встречаю Семена Пегова, корреспондента «Лайф-ньюз».

Вот кто вырос на этой войне. Худой, кадыкастый, с торчащей, пышной рыжей бородой. Бронежилет, шлем. Вид не геройский, но репортажи его дерзкие, из самого пекла, запоминаешь, они выделяются из общего потока, идущего отсюда в Москву. У Семы астма и аллергия на пшенку. Но в груди у него сердце льва, и его навряд ли что-то осадит, если он уже почуял добычу своим репортерским нутром.

– Сема, у тебя ИПП есть?

– А что это?

– Индивидуальный перевязочный пакет.

– Нету. Я всегда так хожу.

Хочу отдать ему одну из наших полевых аптечек, но Семен исчезает. На дальнем краю плато в слабом освещении виднеется большое угрюмое здание, похожее на заброшенный районный Дворец культуры. Это и есть Штаб. Бойцы «Пятнашки» гуськом потянулись к нему. Док махнул рукой и нам.

– А вы чего? Давай-давай!

Стараясь в темноте не поскользнуться на утоптанных узких тропинках, шуруем за всеми и мы. Вот ведь как получается… В бригаде нам сразу дали понять: вы – одни из нас. Да, мол, задачи у вас специфические, вы их и выполняйте. У нас, в России, вот в такое воюющее подразделение не попасть. На Кавказе как? Сначала письмо в Минобороны напишешь, дождешься ответа, потом на месте тебя мурыжить будут, и все равно не попадешь. Тысячу причин найдут, чтоб не пустить в атаку: «Там стреляют», «Идти тяжело, не успеете», или, в конце концов, «Я не дам сопровождение, чтоб людьми из-за вас не рисковать». Правда, в январе девяносто пятого в Грозном с этим делом было все в порядке – иди, коль жизнь не мила. И здесь так же. Пожалуйста, хочешь вперед? Иди, дело добровольное, только не обделайся, если что.

Заходим в Штаб. Внутри сотни добровольцев. Они повсюду, сидят в коридорах на стульях вдоль стен, в большом кинозале, как во время сеанса в аншлаг. Но все это напоминает не Дом культуры, не кинотеатр, а вокзал. И все пассажиры в военной форме, в разгрузках, с касками на голове и с автоматами-пулеметами. Вокзал… У каждого билет на тот свет.

Кому-то удастся уехать обратно, кому-то нет. Лица сосредоточенные, никаких шуток, никакой ругани и толкотни. Никакого показного презрения к судьбе и к опасности. Молодые и старые, бритые и бородатые. Сильные, решительные, мужественные. Это не «мясо», пригнанное на убой. Добровольцы. Они просто сидят и ждут. Им безразлично, где и когда у них заберут жизнь. Они ее уже положили на алтарь войны за достоинство. И от этой решительной, большой, зеленой вооруженной массы исходит невидимая энергия.