Обратная сторона войны - Сладков Александр Валерьевич - Страница 53

Назир, успевший поболтать с военными, вполголоса мне докладывает:

– В этом районе у боевиков был штаб. И свой суд. Здесь же исполняли его решения. Казнили. И здесь же производство организовали. Боеприпасы делали.

Он ведет меня дальше. К загадочному агрегату с большой центрифугой и приделанному к ней пропеллеру от кондиционера.

– А это знаешь, что такое?

– Не знаю. Гравицапа?

– Что?!

Назир недоуменно пялится на меня. Как переводчика его, естественно, интересуют незнакомые русские слова и выражения. Вдруг потом пригодится? Я его успокаиваю. Пересказывать сюжет простой, легкой и понятной антиутопии «Кин-дза-дза» режиссера Данелии – времени нет.

– Шучу я, шучу!

Вообще-то это промышленная кофемолка. Но переделанная в машину по изготовлению взрывчатого вещества. Сюда, в центрифугу, сгружают ингредиенты, смешивают, а пропеллер – для охлаждения, чтобы не доводить смесь до критической температуры.

Инженер из меня никакой. Так и не успеваю вникнуть в суть этого новаторского механизма. Назир опять трогает меня за плечо.

– Все, надо уходить!

Снова пробираемся по каким-то подвалам, потом перебегаем каскад пустырей.

И это отнюдь не ровные площадки. Их поверхность вздыблена взрывами и покрыта воронками, края которых окаймляют куски асфальта и камни когда-то лежавшей здесь булыжной мостовой. Железные фонарные столбы погнуты и торчат в разные стороны, как засохшие деревья из болота.

«Звучок» Ялдин с раскрытым, как зонтик, штативом в одной руке, с тяжелой сумкой в другой стартует мощно, с пробуксовкой! Его массивные бедра мелькают в пространстве, как лопасти пропеллера! Он проскакивает опасное расстояние, словно мчащийся гепард! Артюхин бежит по-другому. Он включает свою большую камеру и семенит, опустив объектив вниз, выполняя слалом меж воронок. Снимает «боевой пейзаж». Это мой термин, правда, я его нигде не применяю и никому о нем не говорю. Кто не видел сам, тому все равно не объяснить, как выглядят в дыму наслоенные друг на друга ошметки тряпья, мебели, каких-то агрегатов, труб, кусков бетона, железных бочек, изрешеченных пулями в дуршлаг, короче, все то, что прилетело сюда от взрывов гигантской мощности. Как валяются тут и там неразорвавшиеся танковые и артиллеристские снаряды, минометные мины. Некоторые из мин воткнуты в асфальт, как грибы, лишь оперение торчит снаружи. Как выглядят в пороховом смоге только что разваленные дома, как лежит и на развалинах, и на всем вокруг кирпичная ярко-оранжевая свеженькая пыль. Пройдет день-два, и пейзаж испортится, он перестанет быть боевым. Огонь погаснет, все потускнеет. И перед вами откроется обычная мусорка с домами, разрушенными то ли временем, то ли стихией.

А сейчас кругом все горит. Перестрелки слышны совсем рядом. Антураж смахивает на учебную «психологическую полосу». Десантники, спецназ и морпехи специально устраивают такие полосы у себя на полигонах, чтобы прогонять сквозь них молодежь. Поджигают либо солярку в пустых цинках, либо автомобильные покрышки, создают учебное поле боя. Берут на скотобойнях кровь, разливают ее повсюду, раскидывают чучела, очень похожие на обезображенные трупы. Строчат рядом холостыми очередями, поджигают взрывпакеты. В общем, нагоняют жуть. А молодой боец должен ползти, перебегать, да еще и стрелять. Пока не привыкнет. Проходит время, и это начинает даже нравиться. А потом уже хочется попробовать настоящей войны. А потом и к ней привыкают. И даже скучают по ней. Впрочем, как там говаривал французский военный летчик, а по совместительству писатель Антуан де Сент-Экзюпери: «Война – не приключение. Война – болезнь. Как тиф». Эт-точно!

Мы возвращаемся к нашей машине. Идем маршрутом, которым проходили утром. На нас никто не обращает внимания. Танкисты так же копаются в своих моторных отсеках, чумазые, сосредоточенные. Сидящий с автоматом в тени боец вообще уснул, надвинув свою пятнистую шляпу на крючковатый нос. Надо же, прошло шесть часов. И никому до нас нет дела. Мы идем нашей маленькой группой. Почему-то мне это напоминает возвращение со льда в раздевалку после хоккейной игры или тренировки. Вот так же в юности мы с ребятами шли по утоптанному снегу, опираясь на клюшки, тяжело дыша, тратя свои последние силы, чтобы дойти до теплого помещения, плюхнуться на спасительную скамейку и посидеть минут пять-десять, прийти в себя.

– Вода у нас где?

Артюхов аккуратно засовывает кормилицу-камеру в салон белой «Тойоты», стягивает с себя бронежилет и, гремя бронепластинами, сваливает его в открытый багажник. Берет полуторалитровый пластмассовый баллон воды и выливает его себе на голову.

– Ух…

Ялдин медлит разэкипировываться. Он копается в багажнике, укладывает там штатив, сумку, кофр от камеры, наши стальные шлемы. Наконец, снимает бронежилет и аккуратно кладет туда же. Потом стягивает с себя футболку и выжимает из нее с литр пота в дорожную пыль. Штаны у него тоже мокрые, от талии до колен. Будто на него вылили ведро воды.

Я цепляюсь большими пальцами рук за свои кевларовые лямки и выжимаю вверх, как штангу, свою «железную майку». Сил хватает снять ее только наполовину, и «железо» повисает у меня на голове. Пошатнувшись, я нахожу задом борт машины, прислоняюсь к нему. Передохнув секунд пять, доделываю дело. Артюхин и Ялдин, глядя на меня, смеются. Тяжело постанывая, будто плачут.

Держу свой снятый бронежилет, прижав к груди. Боюсь, что он рухнет в пыль. Нельзя! Он – моя гордость! Пошит по спецзаказу в фирме «Форт-технология». Там и для Альфы делают, и для «Вымпела». Он у меня пятого класса защиты. Держит даже пулю от СВД. А это круто. Но я никак не могу уложить бронежилет в штатный кофр. Дрожат руки. Наконец, просто валю его в угол багажника. Мне плохо. Голова горит. Ей очень жарко. А тело морозит. Пульс стучит где-то в затылке. Беру бутылку с водой и пью «по-афгански», сознательно проливая бо́льшую часть на грудь. Ноги не хотят идти. Шарниры в тазу, в коленях, в голеностопе не проворачиваются. Я чувствую себя, как робот, из которого вытекло все машинное масло. И вдруг замечаю Назира. Он сидит метрах в двух от машины, в теньке. На лавочке. Чистенький, без единой капельки пота. Дымя своей сигареткой, ухмыляясь и поглядывая на нас. Ну просто Феликс, Железный Феликс!

Медленно залезаю в салон машины. Сажусь на свое штатное место рядом с водителем. Пытаюсь расслабиться, но меня трясет, ноги сводит от усталости. Голову распирает, словно это не голова, а перекачанный волейбольный мяч. Где ты, моя джакузи? Где ананасы, рябчики где? Того и гляди час последний настанет. Все-таки вредное у нас производство. Эх война, мать родна…

«Хохол» – это ругательное слово? По-моему, нет. А «москаль»? Да тоже нет.

Мы в казарме в военном училище так дразнились, стараясь поддеть, но не обидеть.

– Эй, москали! Да вы с голоду сдохли бы, если б не Украина! Сало откуда берется? А хлеб, огурчики, помидорчики?

Мы, «москали», молчали. Нам было и невдомек, что в той же Сибири вместо засолки сала добывают нефть, чтоб комбайны на Украине двигались, качали газ – фермы отапливать, чтоб свинки не мерзли.

А вот через тридцать лет я услышал уже другие слова в адрес русских, которые тысячи наших украинских братьев скандировали на майдане: «Москаляку на гиляку!» Мол, «вешай русских на суку». Это что такое? Зачем? Это очень нехорошие слова, и они злят миллионы. И почему же теперь в Киеве удивляются, откуда в Донбассе появились тысячи людей с оружием, добровольцев. Бывший камнерез, а ныне командир Моторола, мне сказал:

– Они сказали, что хотят вешать русских. Лично я приехал на Украину узнать, каких это русских здесь собираются убивать.

Люди едут и едут: Камчатка, Калининград, Ямал, Москва, Питер. Поток желающих узнать, кто и как будет убивать русских, только увеличивается. А что в итоге? Сатисфакция и котлы. Иловайский, Изваринский, Дебальцевский. Тысячи убитых украинских военных. Теперь уже в Донбассе шутят. Над пленными: