Истории простой еды - Османова Фаина - Страница 2

Таким образом, опыт и память очень часто оказывают вспоминающему «медвежью услугу»: то, что когда-то, как это описано у Владимира Войновича, имело вкус нектара и амброзии, на самом деле настоящая гадость. Так и давно покойная тетушка автора этих строк, врач-психиатр, ученица Бехтерева, вспоминала, как в самые голодные дни ленинградской блокады она с сестрой варила бульон из пойманных и ловко освежеванных крыс. Тем, кто не знает, сообщу, что по запаху и цвету, а тетушка утверждала, что и по вкусу, крысиный бульон очень напоминает куриный. Аромат распространялся из комнаты сестер по всей коммунальной квартире, достигал ноздрей выживших соседей, и те были очень обижены, что Катя и Ева не поделились курочкой с ними: соседи же делились последним, там жили как одна семья, и даже страшные испытания не поколебали подлинного благородного питерского духа. Через много-много лет тетя Катя, рассказывая про блокаду, пела «частушку»: «Дамочки! Не мойте ваши рамочки! Ешьте лучше бобы, готовьте скорее гробы!» Текст «частушки» сбрасывали на листовках с воздуха немцы, увидевшие, что весной ленинградцы затеяли мытье окон. И, вспоминая о том, что никаких бобов у них той весной давно уже не осталось, говорила о запомненном навечно вкусе крысиного мяса: «Самым вкусным в моей жизни были пирожные в варшавской кондитерской году в 13-м, перед Второй Отечественной (для тетушки Отечественных войн было три, первая, понятное дело – 1812 года. – Авт.), и эти крысы. Крысы дали возможность выжить, пирожные дали ориентир – для чего…»

К слову, в Ленинграде карточки были введены еще до начала блокады, 18 июля 1941 года, норма составляла 800 граммов хлеба, но уже в сентябре нормы были снижены: рабочим и инженерно-техническим работникам – по 600 граммов, служащим – по 400 граммов, детям и иждивенцам – по 300 граммов. Последующие снижения довели дневную норму рабочих до 250 граммов, всем остальным – 125 граммов, что привело к резкому скачку смертности (за декабрь 1941 года умерло около 50 тысяч человек), но к весне нормы были повышены до 350 граммов рабочим и до 200 граммов остальным жителям города. По нормативам, хлеб того времени именовался «суррогатным» и состоял на 50 процентов из дефектной ржаной муки, на 15 процентов из целлюлозы, на 10 процентов из солода и столько же жмыха, на 5 процентов из отрубей и соевой муки…

…По рассказам очевидца, пережившего оккупацию во Львове, немецкие власти выдавали населению, при условии регистрации и получения «аусвайса» с обязательной фотографией, карточки и талоны на продукты. По ним можно было получить в день 350 граммов хлеба со жмыхом, 50 граммов маргарина, 50 граммов сахара или сахарозаменителя, 450 граммов картошки, обычно – мерзлой, 250 граммов перловой крупы или столько же фасоли. Картошку жарили без масла, с кожурой, обычно натерев на терке, фасоль варили и ели, если доставали ржаную муку, с клецками. Собирали крапиву, щавель, одуванчики, клевер, заячью капусту. Объедали розовые кусты, цветы акации, чай заваривали в лучшем случае из шиповника, в худшем – из сушеной моркови, кофе – из цикория. Все остальное или покупалось на рейхсмарки (у кого они были, кто имел работу и получал за нее реальные деньги), или обменивалось на черном рынке, где можно было найти все что угодно, вплоть до американских, в конце оккупации, сигарет. Тем, кто жил ближе к окраине города, жизнь облегчали огороды, но постоянно ощущался дефицит инвентаря: обладатель лопаты считался очень богатым человеком, так как сдавал лопату в аренду и получал плату свеклой, луком, редиской. Кстати, ботва от редиски (от свеклы сейчас входит в рецепты многих салатов в высокой кухне) обязательно ошпаривалась и съедалась. У многих, особенно у тех, кто жил возле аэродрома, квартировали немецкие офицеры, которые иногда отдавали своим «хозяевам» (никакой платы за постой не полагалось) кусочки шоколада, остатки шнапса в бутылке, кусочки сухой и очень твердой колбасы. Врач, живший в одной из квартир, приносил из госпиталя лекарства и перевязочные материалы. Польские партизаны, воевавшие как с партизанами украинскими, ушедшими в подполье бандеровцами, так и с партизанами-коммунистами, так и с немцами, узнав про такого постояльца, просили все больше и больше лекарств и перевязочных материалов, и врач, несомненно догадывавшийся, куда идут бинты и сульфаниламиды, тем не менее просьбы почти все выполнял. А еще большим подспорьем были грибы. Лучше всего они росли вдоль насыпи, по которой к аэродрому уходила ветка железной дороги. Однажды двое мальчишек, один совсем маленький, другой высокий, постарше, собирая грибы, углубились в запретную зону, услышали «Хальт!» и бросились бежать. Караульный выстрелил и попал в ногу одного из них, старшего. Прибежав на место, он увидел, что попал в ребенка. Пожилой солдат резервных частей заплакал, подхватил раненого и бегом понес на территорию аэродрома, в госпиталь. Обратно раненого, обработав рану и перевязав, отпустили с большим мешком продуктов…

…Впрочем, оккупированный Львов не показатель. Во-первых, западный город, меньше года как включенный по пакту Молотова – Риббентропа в состав СССР. Во-вторых, просто город. Ведь в большинстве своем оккупированы были не города, а сельские районы, где никаких карточек и талонов не было. В СССР же карточки были введены с августа 41-го, но в Москве – 16 июля, когда отдел торговли Моссовета подписал распоряжение № 289 «О введении карточек на некоторые продукты и промтовары в городе Москва». За четыре дня до первой бомбежки.

…После начала войны трудности с продуктами начали ощущаться сразу. Пропало масло, сыр, мясо. В Москве карточки выдавались по месту прописки, работы или учебы. Из продуктов питания карточки вводились на хлеб, крупу, сахар, масло, мясо, рыбу, кондитерские изделия, из промтоваров – на мыло, обувь, ткани, швейные, трикотажные и чулочно-носочные товары. Нормы снабжения устанавливались в зависимости от наличия (с учетом производства) тех или иных товаров и были дифференцированы по группам населения: 1) рабочие и приравненные к ним, 2) служащие и приравненные к ним, 3) иждивенцы, 4) дети до 12 лет. Рабочие карточки выдавались в зависимости от характера и важности выполняемой работы. Но были и исключения. Попав в категорию «ударников» и «стахановцев», можно было получить дополнительные талоны. Их также получали рабочие горячих цехов, доноры, больные и беременные женщины.

Те, кто уехал из Москвы в эвакуацию, рассказывали, как получали такую норму, как и остающиеся, но им выдавали и специальные «рейсовые» карточки (их выдавали также и командировочным), по которым можно было получить продукты по пути следования. Главным богатством был, конечно, хлеб. По «отоваренным» на одной из станций карточкам была получена большая банка с кильками, банку положили в чемодан, от жары она взорвалась, безнадежно испортив вещи. А вот приехав из голода в относительно сытное место, эвакуированные оказывались в другом мире. Так, базары в Алма-Ате ломились. Но продавцы предпочитали натуральный обмен, а у эвакуированных вещи, годящиеся на это, быстро закончилось.

Алма-Ата недаром переводится как «дедушка яблок». Яблочные сады после появления огромной массы эвакуированных подвергались самым настоящим набегам. Не привыкшие к такому количеству яблок «воришки» страдали от расстройства желудка. Сторожа гонялись за ними, заставляя вернуть похищенное, но бывало, глядя на жалкие, дрожащие от голода фигурки, разрешали уйти с яблоками, говоря: «Приходите еще, только не воруйте, не ломайте ветки, а попросите. Мы – дадим!» Студенты эвакуированных институтов питались в столовых, где на входе надо было сдать пропуск, получить ложку и талон, по которому на обед выдавали суп-затируху из муки с несколькими каплями хлопкового масла и кусок хлеба. Облизанную ложку возвращали и получали пропуск обратно. Хорошо умевшие рисовать студенты архитектурного и чертить – авиационного институтов занимались подделкой талонов, и нередко можно было увидеть кого-то, кто быстро-быстро ел суп сразу из нескольких тарелок. Основным лакомством были пончики из пшеничной муки второго сорта с патокой из сахарной свеклы, в изобилии произраставшей в этом регионе.