Талисман Михаила Булгакова - Тарасевич Ольга Ивановна - Страница 28

• Предыдущая
• 28/46
• Следующая

Денис убрал остальные бумаги, достал с полочки пирамидки благовоний, щелкнул зажигалкой, и комната наполнилась тонким ароматом сандала.

В руках парня появился аметистовый маятник на золотой цепочке.

Денис стал водить маятником над списком фамилий, и Наталия едва сдерживалась, чтобы не закричать.

Это было очевидно – острый край камня пробегал все фамилии, и только возле одной начинал резко раскачиваться из стороны в сторону, а потом крутиться по часовой стрелке.

– Иван Павлович Воскресенский, – прошептал Денис, откидываясь на спинку кресла. – Честно говоря, я не могу увидеть этого человека. На имя его у меня не возникает никаких визуальных образов. Других я могу разглядеть, этого – нет. Но он, похоже, имеет какое-то отношение к произошедшему. Ну или, по крайней мере, его совесть неспокойна в максимально высокой степени в сравнении с другими людьми из этого списка. Я чувствую наиболее сильные импульсы именно от этого имени. И маятник это подтвердил.

Наталия взяла в руки лист, нашла нужную строчку и воскликнула:

– Да он же кандидатскую писал – «Талисманы Михаила Булгакова»! А исчезнувшая браслетка как раз и была именно таким талисманом! Ты молодец, Денис! И еще я хочу кое-что у тебя спросить. Исчез тот самый булгаковед, Сергей Власюк, который напал на моего мужа. Можешь ли ты установить его местонахождение?

Экстрасенс пожал плечами:

– Попробую. Но мне нужна какая-то вещь этого человека.

«Можно позвонить Ангелине, может, у нее дома есть какая-то вещь Власюка, – пронеслось в голове у Наталии. – Тогда я съезжу к Павловской, вернусь к Денису, и, возможно, что-то прояснится».

Через десять минут она уже ехала на Лубянскую площадь за шарфом, который Власюк очень кстати забыл у своей любимой женщины.

А еще через час Денис очертил участок на территории Московской области, за Сергиевым Посадом. И уверенно сказал:

– Я чувствую энергию этого человека именно здесь…

Михаил Булгаков, 1940 год, Москва

«– А вы, почтеннейший Иван Николаевич, здорово верите в Христа. – Тон его стал суров, акцент уменьшился.

– Началась белая магия, – пробормотал Иванушка.

– Необходимо быть последовательным, – отозвался на это консультант. – Будьте добры, – он говорил вкрадчиво, – наступите ногой на этот портрет, – он указал острым пальцем на изображение Христа на песке.

– Просто странно, – сказал бледный Берлиоз.

– Да не желаю я! – взбунтовался Иванушка.

– Боитесь!

Иванушка, теряясь, посмотрел на своего патрона и приятеля.

Тот поддержал Иванушку:

– Помилуйте, доктор! Ни в какого Христа он не верит, но ведь это же детски нелепо – доказывать свое неверие таким способом!

– Ну, тогда вот что! – сурово сказал инженер и сдвинул брови, – позвольте вам заявить, гражданин Бездомный, что вы – врун свинячий! Да, да! Да нечего на меня зенки таращить!

Тон инженера был так внезапно нагл, так странен, что у обоих приятелей на время отвалился язык. Иванушка вытаращил глаза. По теории нужно было бы сейчас же дать в ухо собеседнику, но русский человек не только нагловат, но и трусоват.

– Да, да, да, нечего пялиться, – продолжал Воланд, – и трепаться, братишка, нечего было, – закричал он сердито, переходя абсолютно непонятным способом с немецкого на акцент черноморский, – трепло братишка. Тоже богоборец, антибожник. Как же ты мужикам будешь проповедовать?! Мужик любит пропаганду резкую – раз, и в два счета чтобы! Какой ты пропагандист! Интеллигент! У, глаза б мои не смотрели!

Все, что угодно мог вынести Иванушка, за исключением последнего. Ярость заиграла на его лице.

– Я интеллигент?! – обеими руками он трахнул себя в грудь, – я – интеллигент, – захрипел он с таким видом, словно Воланд обозвал его, по меньшей мере, сукиным сыном. – Так смотри же!!! – Иванушка метнулся к изображению.

– Стойте!! – громовым голосом воскликнул консультант, – стойте!

Иванушка застыл на месте.

– После моего Евангелия, после того, что я рассказал о Иешуа, вы, Владимир Миронович, неужто вы не остановите юного безумца?! А вы, – и инженер обратился к небу, – вы слышали, что я честно рассказал?! Да! – и острый палец инженера вонзился в небо. – Остановите его! Остановите!! Вы старший!

– Это так глупо все!! – в свою очередь закричал Берлиоз, – что у меня уже в голове мутится! Ни поощрять его, ни останавливать я, конечно, не стану!

И Иванушкин сапог вновь взвился, послышался топот, и Христос разлетелся по ветру серой пылью. И был час девятый.

– Вот! – вскричал Иванушка злобно.

– Ах! – кокетливо прикрыв глаза ладонью, воскликнул Воланд, а затем, сделавшись необыкновенно домовитым, с успокоением добавил: – Ну вот, все в порядке, дочь ночи Мойра допряла свою нить»[13].

– Люся! Люсенька![14] Роман…

Жена все понимает. Она бросается к шкафу, кладбищу мертвых пьес моих, достает «Мастера и Маргариту» и присаживается на край постели.

– Что, Мишенька? Что будешь править? Какое место мне найти?

– Выключен ли в комнате свет?

– Да. Горит только свеча.

– Хорошо, – и я открываю глаза.

От света лампы в глазах моих начинается жутчайшая резь. Мерцание оплывающей в литом подсвечнике свечи мягче, мне почти небольно смотреть на милое, осунувшееся лицо моей любимой. Мне хочется сказать ей: «Какая досада, что приходится умирать вот так, почти слепым. Я бы смотрел на черты твои бесконечно долго». Но, конечно, ничего такого я не говорю. Люся делает вид, что свято верит в мое выздоровление; я тоже стараюсь показывать самые решительные намерения встать с постели; и оба мы знаем, что врем друг другу; и оба делаем вид, что искренне верим в чудо.

– Найди мне то место, где Иванушка топчет лик Христа на песке. Его надо переписать.

– И искать не буду, – взгляд Люси становится грустным. – Мишенька, уже давно поправил ты то место.

– А мне, должно быть, приснилось, что не поправил. Прежние куски до сих пор в памяти. Конечно, нельзя было делать Воланда таким, каким я придумал его сначала, – слишком легким, веселым, хамоватым. Он другой, мрачный, величественный.

– А мне часто снится, что «Мастер и Маргарита» издан. В своих снах я чувствую запах типографской краски и глажу пальцами твердую, чуть прохладную обложку. Твой роман признан. Его все читают и обсуждают. Мне снятся экскурсии по Москве, по тем самым местам, что описаны в твоей книге, лучше которой ничего не создано и создано быть не может.

Я слушаю голос Елены Сергеевны – и он вдруг начинает звучать строками моего романа.

«Слушай беззвучие, – говорила Маргарита Мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, – слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, – тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он поднимается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься, и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я»[15].

Моя верная Маргарита, моя Люсенька…

Ты знаешь, что, если бы не ты, этого романа не было бы, потому что не было бы во мне любви такой огромной, невероятной и яркой силы. Я писал его и понимал: сколько корректур ни делай, я все равно не смогу найти слов, достойных тебя.

Я писал эту книгу и делал на полях корректур пометки: «Помоги, Господи, кончить роман», «Дописать раньше, чем умереть!».

И я умираю счастливым. Господь позволил мне дописать его.

• Предыдущая
• 28/46
• Следующая