Держась за воздух - Валерина Ирина - Страница 3

Eё в детстве считали порченой, ну, а после признали лапочкой,

а сейчас она точно — кошечка, хоть не хочет, а просто дразнится:

закрывает глаза ладошками и мурлыкает «восьмикла-а-а-ссница-а-а»,

и смеётся — играет, стервочка, ведь не любит, а так... ласкается.

С червоточинкой, злая девочка, потерявшая нить скиталица,

а накручено-наворочено — там Хайнлайн вперемешку с Маркесом,

с ней непросто, но междустрочия обозначены красным маркером.

Он не знает, чем всё закончится: в ней огонь, но прохладны пальчики,

в нём — столетнее одиночество постаревшего Принца-мальчика,

но всё туже в клубок свивается, всё острее согреться хочется.

...Спи, Алиса, усни, красавица, чудо-юдо моё без отчества...

Не отзывайся, пока она ходит вокруг да около,

выманивая тебя на голос подобно сладкоречивой сирене.

Не поддавайся на провокации скользящего шёлком локона —

он многажды перекрашен и давно сам в себя не верит.

Впрочем, нет смысла в увещеваниях, пропадут втуне.

Принимай неизбежное, открывай шлюзы, утопай в нежности.

У неё в роду шальные пульсары и неукротимые лисы-кицунэ,

а также одна куртизанка, владевшая даром изящной словесности.

Будь готов к чудесам — она их выпекает быстрей, чем пончики,

но не вздумай ахать, если чудо не дастся в руки.

Она, конечно, не ангел — так и во ржи растут колокольчики,

зато с ней быстро проходят приступы душной скуки.

Но всё же, пока она только ходит вокруг да около,

уже подобрав ключи, но вволю не наигравшись,

подумай, ощущая всем сердцем скольжение огона —

от таких никогда не уходят.

...Даже расставшись...

Вишну уронит семя в пупок глубокий

(видишь, на пол-фаланги вошёл мизинец...),

значит, к рассвету, из вод изначальных соткан,

вырастет лотос, и...

...Если пройду низину

времени, где заблудились слова и тени,

то расскажу, конечно, витиеватей,

ну, а пока, прости, — через три ступени,

и опуская чувственность так некстати.

В общем, проснётся Вишну, разбудит Брахму,

что в единичном лике являет четверть

целого образа;

Брахма подвесит драхму

нового солнца в мире, не знавшем смерти,

и понесётся время, не видя цели,

но ощущая плотское острым нюхом.

...Если бы руки гладили, звали, грели,

если бы губы, нежно касаясь уха,

словом ласкали, я б рассказала ярче,

но... 

Отстранение — форма и суть защиты.

Слушай, что будет, седой мой усталый мальчик,

слушай, мужчина, — тот, в чьей ДНК прошита

тяга, потребность, сравнимая с болью роста,

быть объяснённым, принятым и любимым, —

всё повторяется.

Время обгложет остов

этого мира, и память об эпонимах

разом утратят реки, моря и горы —

так возвратится к форме времён начала

сущее.

...Если б меня отпустила гордость,

я бы, наверно, о главном сейчас кричала,

но...

Полночь над городом, сыплются сны и звёзды,

время в словах теряться и слово прятать.

Окна открыты.

Дом полнит настывший воздух.

Спи.

Калиюга идёт к закату...

Проснёшься — в ладонях яблоко Гесперид

светом продлённой юности так горит,

что изумиться некогда — кто, откуда?

Такое чудо,

безусловно, падает с потолка —

так сжимай покрепче, лелей в руках,

а не то вороне — воронье горе.

Яблоко явилось издалека,

оттого и держится свысока,

но атлас на ощупь и пахнет морем

и полынной горечью тех дорог,

где ходил до света ничейный бог.

Восхищайся тихо.

Капризна милость

всякого верховного существа,

но во всём действительность такова:

если получила, то отличилась.

Впрочем, к чёрту частности.

Посмотри:

спит, как подневольные и цари,

после многих подвигов непробуден,

не Геракл, ну что ты, Эрот с тобой,

не Улисс потерянный — свой герой,

спутник на орбите банальных будней.

И во сне уловит призывный взгляд,

и глаза откроет, и скажет: «Баст,

яд миндальный, honey, малышка, здравствуй».

Хоть для поцелуя круглится рот,

протяни ему небывалый плод —

не соблазна, но беспримерных странствий.

Нет, всё будет лучше, чем в прошлый раз:

змей бессилен, мир этот сшит на вас.

Удивляйся, избранная из женщин:

проведёт по кожице языком,

чуть прикусит пальчики, а потом...

«Прочее — твоё...», — шепчет.

Шепчет...

...И тогда, когда взгляды,

соприкоснувшись, на миг отпрянут,

а после снова сойдутся в маленьком поединке,

и тогда, когда воздух станет густым и пряным,

но ускользающим,

словно чья-то жизнь на дагерротипном снимке.

И тогда, когда губы твои

коснутся дыханьем моих ключиц,

а тяготение тел станет острым и обоюдным,

и ты не поймёшь,

чего хочешь больше —

смять меня или упасть ниц,

объявляя новоявленным чудом.

И тогда, когда мир сомкнётся,

образуя остров,

и пальцы твои войдут в реки моих волос,

и время разделится

на ушедшее «до»

и  неизвестное «после»,

а то и вовсе, с цепи сорвавшись,

пойдёт вразнос:

закончится разом

и тут же начнётся снова —

даже тогда, слышишь,

я

не скажу

ни слова...

Целую пальцы твои кончиками своих пальцев...

Здравствуй...

Ты тоже чувствуешь, что мир сжался

и замер на расстоянии одного удара

вечно спешащего сердца?

Хотя у нас безвизовый коридор,

мы, конечно же, злостные невозвращенцы

и нарушители собственных границ.

Ты адепт новой веры моих открытых ключиц.

Я для тебя раздеваюсь — обязуешься чтить?

Читать между строк и,

не веря ни единому слову,

верить в меня?

Слова...

Это слова нами играют,

обещанием мая манят,

вот-вот захлопнется западня...

Клак...

               Так ти-хо...

...Пальцам, сведённым в «замок»,

невдомёк, что в мире существует

что-то ещё.

Целую тебя непоследовательно:

губы...

             и снова губы...

                                     и снова...

                                                          плечо.

Развиваю серию поцелуев

на кончиках пальцев.

В кои-то веки не опасайся данайцев...

Время бьётся мобильно,

упакованное в пластик

руками трудолюбивых китайцев.