Война «невидимок» - Шпанов Николай Николаевич "К. Краспинк" - Страница 90
- Предыдущая
- 90/113
- Следующая
– Вот послужишь с мое, помнет тебя море, и ты… – начал было Иван Никитич.
Элли от души расхохоталась.
– Буду пить коньяк вместо чая?
– Знавал я людей, которые от многого зарекались. А потом что от их зароков оставалось? Дым!.. Между прочим, говорю не о ком ином, как о твоем собственном Павле.
При упоминании о муже лицо Элли просветлело.
– О, Павел, наверно, исполнял все, что обещал, – с гордостью сказала она.
– Я его вот каким знал, – Иван Никитич показал рукою немного выше стола. – На «Керчи» познакомились, сколько годов назад и сказать невозможно. С тех пор мы с ним немало соли вместе съели. Недаром он и Найденов называли меня своим дядькой. Я их в люди выводил. Ну и, кажется, вывел, а? Только вот одного зарока Пашка все-таки не выполнил. Обещал не жениться.
– Вы на меня сердитесь? – спросила Элли.
– Ну, сердиться не сержусь, а все-таки… – Старик покрутил ус. – Беда моя – не умею говорить комплименты дамам.
В глазах Элли загорелся лукавый огонек.
– Я думала, вы давно перестали смотреть на меня, как на женщину.
Старик заправил в рот половину седого уса и пробормотал:
– Иногда я и впрямь забываю. Женщина – помощник на «Пурге»… – Он яростно куснул ус. – Противоестественно.
В дверь просунулась голова стармеха.
– Можно?
– Входи, входи, Лукич, – обрадовался Балабуха, как будто появление Гурия Лукича выручало его из трудного положения. Он достал из шкафчика второй стакан и подвинул его вместе с бутылкой стармеху: – Отмеривай.
– Уж ты по своему рецепту, Иван Никитич, – сказал стармех и скромно отвернулся. – О чем, бишь, хотел спросить? Да! Мне главную пожарную помпу перебрать нужно. Время есть?
Взгляд капитана по привычке обратился на барометр, висевший на переборке. Ртуть стояла низко. Балабуха осторожно щелкнул по трубке.
– Шибко падает, – проговорил он, и нельзя было понять – огорчает это его или радует. Впрочем, оба старика отлично знали, что теперь, во время войны, положение барометра не имеет решающего значения и на выход в море влияния почти не оказывает.
В те времена, когда единственным врагом кораблей в открытом море были стихии, всякое начинание на «Пурге» – от ремонта механизмов до отпуска команды – было связано с пристальным взглядом на барометр и разрешалось лишь в том случае, если столбик ртути имел тенденцию ползти вверх. Теперь все изменилось. Главной причиной бедствий кораблей стали не силы природы, а коварство врага. На смену ветрам и воде пришли торпеды и мины. Мертвых сезонов не было. Каждый день и каждый час можно было ждать призыва о спасении судна, подорванного подлодкой, наскочившего на мину заграждения или атакованного самолетом. Впрочем, справедливость требует сказать, что, несмотря на увеличившееся во много раз число аварий, призывы о помощи не только не участились по сравнению с мирным временем, но даже стали реже. Если беда приключилась с судном в караване или произошла далеко в открытом море, если, наконец, корабль был военным, – а таких-то и было большинство, – береговые радиорубки, а с ними и рубка «Пурги», принимали лаконическое сообщение о случившемся без призыва о помощи. На место происшествия устремлялись миноносцы, охотники, корветы или самолеты, и уж в последнюю очередь спасательные буксиры. К досаде Ивана Никитича и всего экипажа, теперь почти не раздавались, как прежде, призывы о помощи, обращенные прямо к «Пурге». Словно позывные ее были забыты. И мало-помалу она переходила на скромную роль портового пожарного буксира. Это, однако, не снимало с ее экипажа обязанности быть готовым в любую минуту дня и ночи отойти от стенки, невзирая ни на что.
Вот почему и сегодня, когда Балабуха постучал ногтем по барометру, это было скорее следствием старой привычки, чем необходимостью.
Угадав, почему капитан с досадой отдернул руку от барометра, стармех сказал:
– В порту почти не осталось купцов и караван благополучно прошел траверз Моржового.
– Обидно слышать. Гурий Лукич, барометр падает, а мы, как торговая лайба, кранцы трем. Радист от скуки маникюр наводит.
Стармех пожал плечами:
– Война, Никитич, – чего ж ты хочешь? Погоди, наступит вот мирное время, вспомнят и о нас. Знаешь какое мореходство будет? Только лови сигналы…
Балабуха звучно отхлебнул напиток, который стыдливо именовал «чаем», и в сердцах стукнул стаканом по столу.
– Попрошусь тралить, ей-богу, попрошусь!
– Только тебя там и ждут… Как же насчет помпы? – напомнил стармех.
– Что же, забирай. В море одни военные… Займемся маникюром… – Он обернулся к тихонько сидевшей Элли. – Можешь идти! – И, когда она вышла, насмешливо сказал стармеху: – Мы с тобой ворчим, а, может быть, оно и к лучшему, что работы-то нет? С нашим детским садом далеко не уедешь.
– Из-за своих девушек мы не сорвали ни одного задания, – укоризненно покачал головой стармех.
– Еще не хватало, чтобы задания проваливать!
– Ты имеешь что-нибудь против Глан?
– Баба – она и есть баба. А больше ничего не имею.
– Плохой она штурман?
– Слушай, Лукич, ты это брось! Мне твоей агитации не требуется. Глан и штурман неплохой и все такое прочее. Однако… с бабами предпочитаю иметь дело не на корабле. Небось, не на дачной линии плаваем.
В дверь просунулась белокурая головка радистки Медведь:
– Товарищ капитан – «SOS»!
– Передайте порту.
– Наши позывные, товарищ капитан, – захлебываясь от волнения, словно сигнал чьего-то бедствия доставлял ей огромное удовольствие, быстро заговорила Медведь. – Радиограмма адресована непосредственно нам, понимаете? Нам, на «Пургу»! Понимаете?
– «Пурге»? – сдерживая наползающую на лицо радостную улыбку, спросил Балабуха так, будто и для него это было долгожданной и редкой радостью.
– Точно так.
Капитан и стармех переглянулись. И тут тон его резко переменился. Обычным твердым голосом, каким говаривал в былое время при получении вызова, он спросил:
– Что за судно?
– Английский пароход «Мария-Глория». Семь тысяч тонн. Горит пенька.
– Вызови порт, – бросил Балабуха радистке и, нахлобучив до ушей старый малахай, поднялся в радиорубку.
Разговор с портом был короток. Разрешение на выход получено, назначен эскорт из двух сторожевых катеров на случай встречи с лодкой или самолетом противника.
В плаще поверх шубы, в рукавицах и бахилах до бедер, Иван Никитич вышел на верхний мостик. Элли уже стояла там. Она была одета так же, как капитан, и теперь никто не признал бы в ней женщину. Живой стройный юноша с тонким лицом и горящими глазами отдавал распоряжения работавшим на палубе матросам.
Резкий вестовый ветер сразу обнял Балабуху и прижал под козырек на крыле мостика. Ветер свистел и шипел во всех щелях. Удары его были короткими, резкими. Не успевая высоко развести волну, он срывал с воды холодные брызги и подбрасывал их, кропя «Пургу» от борта до верхушки трубы. Брызги застывали на железе, покрывая черную краску блестящей осыпью ледяного бисера.
Чутьем человека, до тонкости изучившего привычки моря, Балабуха понимал, что эти сердитые порывы ветра – только прелюдия к настоящей игре.
– Будет погода, – бросил он Элли. – Часа через два, пожалуй, и отвалим, а?
Действительно, ветер и сейчас уже прижимал «Пургу» к стенке так, что бревенчатые кранцы трещали, растираемые о привальный брус стальным бортом буксира.
Балабуха поглядел на высокую трубу «Пурги», словно она должна была ответить ему на вопрос: как дела у стармеха, доведено ли давление в котлах до той степени, когда от машины можно требовать всех ее тысячи ста лошадиных сил? Черная струя дыма срывалась шквалом прежде, чем успевала подняться под отверстием трубы.
Элли вопросительно поглядела на капитана.
Он хотел было дать приказание сниматься, но понял, что его голос будет так же сорван и унесен в море, как дым из трубы, и ограничился тем, что кивнул в сторону моря. Из-за козырька он следил за тем, как, отрабатывая машиной, «Пурга» разворачивалась на месте. Все швартовы, кроме кормового, были отданы. Буксир медленно поворачивался носом к бухте, упираясь кормою в стенку и как бы намереваясь оттолкнуться от нее для первого прыжка против ветра. Высота тона, на котором гудел ветер, огибая пиллерс над головою Балабухи, звонки машинного телеграфа, вибрация поручней – все сплеталось в его сознании в привычную симфонию отплытия, и в этой симфонии слух улавливал каждый отдельный звук, позволяя судить о силе ветра, о его направлении, о давлении пара в котлах, о высоте волны и ее резкости, – обо всем, что капитану нужно было для уверенности в том, что в его оркестре не фальшивит ни один инструмент.
- Предыдущая
- 90/113
- Следующая
