Наследник Тавриды - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 76

• Предыдущая
• 76/108
• Следующая

– Воли хотел. Думал, война с турками будет, в армию подамся. Из меня вышел бы неплохой солдат. Может, и выслужился бы.

– Солдатская доля несладкая, – возразил Воронцов. – А ты привык готовое брать да есть-пить за чужой счет.

Урсул хмыкнул.

– Откуда вам знать, к чему я привык? Сведали бы, господа хорошие, батогов, сами бы в бега подались. Меня Бог рассудит. А вы вольны наказывать.

С этими словами он отвернулся к стене. Второй его товарищ не стал скрывать, что фамилия его Богаченко. Был он худ, некрасив, от роду имел лет двадцать пять и, разговаривая, все шарил по стенам беспокойным взглядом.

– Мы люди полезные, – с нагловатой ухмылкой заявил разбойник. – Без нас паны совсем народ прижмут. Зажрались, опаски не чуют.

– Не корчи Робин Гуда! – цыкнул на него Липранди. – Разлегся! А ну встань!

Богаченко трухнул полковничьих сапог, которыми гость запросто мог съездить ему в рыло, и с нарочитой медлительностью встал.

– Ваше счастье, что не в лесу встретились, – выплюнул он. – А то бы мы с вами не так поговорили.

– Говорить будешь в суде, – окоротил его Воронцов и повернулся к третьему арестанту, мальчишке лет восемнадцати.

– Славич его зовут, – бросил Урсул. – Сопляком прибился к шайке, когда родителей засекли. Они, вишь, бураки украли. Не спрашивайте его ни о чем. Он малость того.

Юноша имел пригожее, веселое лицо и, кажется, не понимал своего нынешнего положения. Ему все казалось, что батька непременно выручит их из беды. Но вышло иначе. Суд приговорил всех троих к сорока ударам кнута. Накануне казни Богаченко перегрыз себе вены.

С раннего утра толпа запрудила Рыбную улицу и начала напирать на площадь. В ней толкались торговцы, женщины с детьми, ворье из нижнего города. На деревянных подмостках возвышалось три столба без перекладин. Арестантов привели пешком. Народ загудел, раздались свист и улюлюканье.

– Что им будет?

– Высекут и отпустят!

– Чего отпустят? На каторгу сошлют. Вишь, в Малине, слышно, человек двадцать укокошили. Да баб обрюхатили. Куда их на волю пускать?

К помосту протиснулась женщина с ребенком на руках.

– Дайте посмотреть на родимого, – причитала она. Но когда заметила, что третий столб пуст, зашлась надсадным криком. «Жена Богаченки», – говорили в толпе и качали головами. Вот к кому в нижний город бежали разбойники.

Урсул во все время наказания не издал ни звука. Хотя били его, не в пример товарищу, всерьез. Народ охал и опускал глаза. Славич вступил на помост бодро, но после первого удара расплакался как ребенок:

– Ой, дяденьки, виноват! Простите! Не буду!

Палач, имея негласный приказ наместника, щадил его. Урсул умер через пару дней. Мальчишку сослали в рудники. Бог весть, что лучше?

Весна 1825 года. Одесса – Белая Церковь.

Новые известия из Москвы были еще хуже прежних. Хотя Воронцов не предполагал, что такое возможно. Теперь обвиняли его. Будто бы он написал императору донос на Пушкина, прося сослать поэта куда Макар телят не гонял.

Конечно! Послушался бы его царь!

Свежая ложь сплелась со старой. Наместник поступил низко из ревности, зная об отношении Пушкина к своей красавице-жене.

Михаил почувствовал, что его окунули головой в ведро с помоями. Острое желание задушить княгиню Вяземскую сменилось паническим ужасом. Как он теперь выйдет на улицу? Покажется в свете? Напишет друзьям? Или будет при каждой встрече оправдываться, что не доносчик?

Впервые в жизни граф ощутил, что существует без чести. Легкость, с которой это произошло, потрясла его не меньше самой клеветы. Он не сделал ничего, чтобы оказаться в том положении, в какое попал. И теперь был совершенно беззащитен.

Так же, как недавно Лиза. Это совпадение поразило Воронцова. Их посадили в одну и ту же грязь. Почему же он не поверил, что жена невинна, тогда как сам ни в чем не виноват? Она была вправе ждать от него защиты. А он оттолкнул ее. И вот сейчас больше всего на свете хочет, чтобы Лиза оказалась рядом.

Графиня узнала о случившемся от Раевского. Пили чай. На столе стоял белый сервиз с розовыми лепестками по ободку каждого блюдца. Такой тонкий, что фарфоровые стенки просвечивали насквозь. Это был подарок Михаила теще, но теперь об этом старались не вспоминать.

– Из Москвы пишут, – сказал Александр и многозначительно уставился на Лизу, держа паузу.

Графиня без интереса подняла на него глаза. Она была все еще слаба после болезни.

– В свете винят графа за новую ссылку Пушкина.

– Каким образом? – Ее губы дрогнули. – При чем здесь он?

– Говорят, что его сиятельство написал на поднадзорного донос…

– Ложь! – Лиза сказала это так резко, что все, сидевшие за столом, обернулись к ней. – Во-первых, вы, Александр, все видели своими глазами и знаете, что Пушкин виноват. А во-вторых, – она запнулась, – Михаил не способен…

– Очень даже способен! – Теперь резко говорил Раевский. – Просто вы, сударыня, не хотите видеть все в истинном свете, даже после того, как он с вами поступил.

Казалось, графине вот-вот сделается дурно. Но она встала.

– Он никак со мной не поступил. И это самое обидное. Но доносить, прошу покорно…

Лиза вышла из-за стола и, проигнорировав попытки Александра объясниться, направилась к себе.

Одесса.

– Теперь тебе остается только ждать, – сказала Каролина Собаньская генералу де Витту, провожая взглядом через окно карету наместника. – Он бежит.

Если бы начальник южных поселений осознавал, до какой степени любовница права, он бы уже сегодня заказал у портного новый мундир. В старом в должность вступать неприлично.

Отбытие Воронцова в Измаил послужило сигналом для его недоброжелателей. Граф дал слабину. Два удара подряд – он шатается. Было бы наивно предполагать, что слухи, приходившие из Москвы, выгодны княгине Вяземской. Та, зажмурив глаза, махала кулаками во все стороны, вымещая обиду. Но сплетни ловили сотни ушей, а заинтересованных лиц в Южной Пальмире было куда больше, чем в Северной. Языки графинь Ланжерон и Гурьевой разнесли толки по всему городу. И нужно было только караулить момент, когда из львиного логова, вместо рыка, послышится ослиное: «иа!»

Опасаясь развития сюжета по Лафонтену, Михаил Семенович бежал. Он привык быть на виду, но даже с его хладнокровием невозможно было терпеть косых, вопросительных взглядов. Граф чувствовал, что рядом брешь, пустота. Нет никого, кто поверил бы ему без оглядки.

Лизы не было с ним.

Царское Село.

– Вам обоим надлежит покинуть столицу еще до моего отъезда.

Великие князья Николай и Михаил стояли в спальне государя в Большом Царскосельском дворце и с недоумением взирали на брата. До сей секунды им никто не говорил, что намечается отлучка.

– Вы, – Александр кивнул старшему из царевичей, – отправитесь в Бобруйск для осмотра укреплений тамошней крепости и приведения их в порядок по инженерной части.

Никс с трудом сдержал удивление.

– Вы, – взгляд голубых усталых глаз перетек на Михаила, – посетите Варшаву и останетесь с Константином, пока я не сочту нужным вас вернуть.

Великие князья переглянулись, но не осмеливались возражать. В последние дни они все меньше понимали августейшего брата. Он и раньше был для них загадкой. А распоряжения кануна отъезда могли поставить в тупик и более хитроумные головы. Даже Николай не стал спорить. Нервы императора были настолько взвинчены, что на малейшее возражение он отвечал резкой отповедью. А довести ангела до крика – не шутка.

– Может быть, он так взволнован из-за болезни Елизаветы? – осведомился Михаил, уже за дверями спальни.

– Да, и потому посылает нас за тридевять земель за молодильными яблоками? – огрызнулся Никс.

Объяснение Рыжего годилось для придворных. Но не для членов семьи. Супруги давно не жили вместе. Хотя сохраняли внешне ровные отношения. Между ними была тайна, разгадывать которую не хотелось никому. Прошлого не исправить. Два тонких, незаурядных, красивых человека так и не смогли быть счастливы. Хотя питали друг к другу самые нежные чувства. В таких случаях лучше помолчать.

• Предыдущая
• 76/108
• Следующая