Тореадоры из Васюковки - Нестайко Всеволод Зиновьевич - Страница 32

• Предыдущая
• 32/36
• Следующая

— Да, сейчас техника, это не то, что… а вообще… конечно… Говорят, в такой пуговке — приёмник, в портсигаре — телевизор. А фотоаппарат — тот вовсе под ноготь спрятать можно…

— Что же ты хочешь — на транзисторах, на полупроводниках, — сказал я и покраснел. Убейте меня, если я хотя бы приблизительно знал, что такое транзисторы или полупроводники. Да и Кукурузо, конечно, тоже. Ничего мы не знали. Ничегошеньки… А Игорь знал. Конечно, знал, если сам сделал приёмник на этих транзисторах.

Кукурузо вдруг вздохнул и мечтательно произнёс:

— А хорошо было бы сделать что-то такое… На транзисторах. Интересное и необычное. Например… Например, управление коровой на расстоянии по радио. Между рогами натянута антенна. В ухо вставлен маленький приёмник (на транзисторах, конечно).

Пасти такую радио-корову — одно наслаждение. Сидишь себе где-нибудь за три километра на бахче у деда Салимона, уминаешь арбуз сладкий-пресладкий (я больше всего самую середину арбуза люблю. А ты? Ага… Так-так). Вот так сидишь, хрумкаешь арбуз. Потом посмотрел в карманный телевизор, видишь — твоя Манька в потраве, в колхозном просе. Нажимаешь кнопку, и:

«Манька-а! А ну вернись, проклятущая». И Манька — как если бы её кнутом стегнули — назад. А ты снова сидишь и уминаешь арбуз. Красота!.. Скажи, а?

И сразу Кукурузо оживился — не умел он долго сидеть и раздумывать. Он был человеком дела.

— Ну, хватит, об этом потом… А теперь давай подумаем, как мы будем Кныша ночью задерживать.

— Что?! Задерживать?! Как же его задержишь? Он же нас утопит, как котят.

— Утопит? В ружьё зачем? Ты что, думаешь, для такого дела нужны люди и колья? Ружье — это не шутка. Это оружие. Бац — и будь здоров!

— Ты что, собираешься в него стрелять? — со страхом спросил я.

— Ну вот тебе сразу стрелять! Не стрелять, но… если что… Вообще, ружья кто хочешь испугается.

— Конечно, — согласился я. — Только как же… Я… ночью… а дома? Тебе хорошо, ты на необитаемом острове, тебе отпрашиваться не у кого. А я…

— Да отпросись. Подумаешь! Что-нибудь придумай.

— Что?

— Ну, что на рыбалку идешь или еще что-нибудь.

— Я и так на рыбалке сейчас.

— Да ты что — маленький! Тут такое дело, можно сказать, государственное, а он.

— Ну хорошо, что-нибудь придумаю. Только мне придется сейчас домой ехать.

— Езжай, а я что…

Я сел в лодку.

Лицо у Кукурузо было грустным и хмурым. Видно, ему очень не хотелось оставаться одному на острове. Он ходил по колено в воде вокруг лодки и ощупывая борта, бормотал: «Вот тут надо было зашпаклевать, а тут просмолить, а эту доску вообще заменить».

Ему хотелось еще что-то сказать, он почесал за ухом, шмыгнул носом и наконец сказал:

— Ты знаешь… Ты бы привез мне нытиков. Хоть один. Захотелось, как перед смертью. А то всё рыба да рыба.

Нытиками называли у нас глазурованные пряники, что продавались в сельмаге. Высохшие и твёрдые, как дрова, они ноют, когда вгрызаешься в них зубами. Один нытик можно есть целый день. Может, за это мы и любили их.

— Хорошо, привезу, а как же, — сказал я и оттолкнулся от берега.

— Где ты целый день бегаешь не евши? Смотри, даже глаза ввалились, — укоризненными словами встретила меня мать.

— Да вы что, мама! Я ухи вот так наелся. Ох и вкусная! Там один Сашка такой мастер оказался — лучше любого повара, — я так неожиданно обмолвился, что едва успел закрыть рукой рот, чтобы совсем не проговориться. Мать заметила мой жест и, подозрительно глянув на меня, спросила:

— О каком это ты Сашке?

— Да про… про… Юрчишина, — начал выпутываться, словно вьюн из сети. — Ну тот, знаете, что у мельницы живет, дядьки Михаила сын.

А сам аж изнываю внутри. А что, если мать его сегодня в селе видела? Пропал тогда. Нет, пронесло! Мать ничего не сказала. Значит, не видела.

— И что — хорошо клевало? — ласково улыбаясь, спросила мать.

— Плохо! Едва на уху наловили, — не краснея, врал я. — Мы сегодня на ночь собираемся. На плесы. Пустите?

— Посмотрим, посмотрим. Иди-ка дров наруби, а то у меня все кончились.

И я, обрадовавшись, что всё обошлось, побежал рубить дрова.

До обеда я волчком возле матери крутился — то воды принесу, то помои вылью, то в хате подмету. Такой хороший, такой покладистый. А что поделаешь, нужно же, чтобы на ночь отпустили. Кукурузо же ждет.

После обеда почему-то глаза у меня слипаться начали — давали знать ночные приключения. Прилёг я под грушей в холодке и сразу провалился в сон, как топор в воду. И приснилось мне что-то странное. Не сон, а просто кино.

Стою я, значит, на берегу острова Переэкзаменовки. Стою и вижу, выплывает на плёс корабль, огромный белый океанский корабль (я такие только в кино видел), трехпалубный, а труба больше, чем вся наша хата. Я стою и удивляюсь: как это он через узенькие стружки в камышах проплыл? Но не успел я хорошо насмотреться, как с корабля спускают трап и по трапу идет на берег… Гребенючка. Подходит ко мне и говорит^

— Приветствую вас. К вам на остров приехала немецкая делегация школьников. Вы будете переводчиком.

Я удивленно смотрю на неё, и мне хочется сказать: «Что это ты, дурище, меня на „вы“ называешь?». Но я почему-то вежливо отвечаю:

— С большой радостью. Но хочу напомнить вам, что в школе я изучаю, как вам известно, английский и по-немецки говорю не очень хорошо. По-немецки я знаю лишь три слова: дер Тиш, дер Штуль и дер Бляйштифт.

— Ничего, — говорит Гребенючка, — вполне достаточно. Принимайте гостей. Вот они, пожалуйста.

Я смотрю и вижу, что по трапу спускаются Игорь, Сашка-«штурман» и Валька.

«Вот оно что! Так они, оказывается, немецкие школьники, а не наши».

Мы идем по острову и подходим к шалашу. Около шалаша стоит Кукурузо и ковыряет в носу.

— Знакомьтесь. Губернатор острова Переэкзаменовки Робинзон Васильевич Кукурузо, — говорю я, как мне кажется, по-немецки, а сам думаю: «Тьфу! Почему это я его губернатором назвал? Что он, иностранец, что ли? Он же наш, украинский Робинзон. Надо было, наверно, сказать — председатель сельсовета. Но как же тут сельсовет, когда он на острове один».

Между тем Кукурузо говорит:

— Пожалуйста!

И мы входим в шалаш. Входим в шалаш и оказываемся в большой светлой комнате, где всё белое, как в больнице. Посредине на белом столе стоит блестящая никелированная кастрюля.

— Кастрюля, — поясняет Кукурузо. — На транзисторах. Сама варит. Без огня.

«Ты смотри. Вот чертов Кукурузо! Всё-таки понавыдумывал это… на транзисторах».

— Дер Штуль? — спрашивает вдруг Валька.

— Дер Бляйштифт, — отвечаю я и сам удивляюсь, как складно выходит. Ведь она спросила: «Слушайте, а как ваше секретное дело?». А я отвечаю: «Всё хорошо, не волнуйтесь?»

Какой хороший немецкий язык! Одно слово сказал — и всё понятно. Нужно будет на следующий год попроситься в школе в немецкую группу. Обязательно. Отличником у них стать — раз плюнуть. Теперь я понимаю, почему все они: и Валька, и Игорь, и Сашка — отличники.

И тут я вдруг вижу: позади Вальки стоит в капитанской форме… Кныш. А возле него — голый, в маске и ластах, Бурмило.

«Вермахт… Подарочек от немцев… Двадцать железных… Сегодня ночью…» — вспоминаю я, и все во мне пошло-поехало вниз.

А Кныш подходит ко мне и грозно говорит:

— Даме всегда надо уступать место! — и изо всех сил толкает меня в грудь.

— Только так! — слышится голос Бурмилы.

И я лечу, лечу, лечу — куда-то в пропасть. Шлёп и проснулся.

Вот такая чертовщина приснилась мне.

И сразу вспомнил, что мне нужно ехать ночью в плавни. Что «сегодня ночью» — именно сегодня ночью. И так мне сделалось тревожно, что и передать нельзя.

Матери не было — пошла в поле. Отец с утра на работе. Нигде никого. А тут еще этот сон… Не мог я сидеть в одиночестве. К людям меня потянуло. На улицу. Как хорошо всё-таки, что есть на свете люди! Вон голопузая детвора соседская в колее заболоченной кораблики пускает, а всё равно: глянешь на них — и легче.

• Предыдущая
• 32/36
• Следующая