Восемь минут тревоги (сборник) - Пшеничников Виктор - Страница 88

• Предыдущая
• 88/97
• Следующая

Совсем иначе, хищно и мстительно наблюдал теперь Пушкарев за пришельцем, с немалым трудом усмиряя в себе требовавший выхода гнев.

«Не упустить! Ни в коем случае не упустить».

Что-то светлое, не то серое, не то оранжевое, должно быть, малозаметное днем, среди желтизны ранней осени, но кое-как различимое в сумерках, облекало фигуру незнакомца. Только это перемещающееся пятно сейчас служило для Пушкарева надежным ориентиром, потому что стоило вожатому хоть ненамного изменить положение, подняться, как горизонт уплывал вниз, а нечеткий силуэт почти пропадал, терялся на фоне местности.

Ночной ходок двигался хотя и не очень быстро, но довольно уверенно. Пушкареву пришло в голову, что промешкай он еще минуту-другую, задержись, и пришелец, чего доброго, скроется из глаз, станет недосягаемым.

— Арчи, ты уж прости, — зачем-то сообщил Пушкарев виновато собаке и с решимостью встал, сбил с повлажневших ладоней налипшую листвяную шелуху. — Подожди немного, друг. Надо.

Всем его существом владела теперь одна мысль, одно желание, подогреваемые ненавистью к чужому неведомому мужчине, ставшему для Пушкарева личным врагом. Пушкарев жаждал во что бы то ни стало преградить ему путь, одолеть в схватке и хоть этим малым возмездием отплатить за погубленную собаку. И уж ничто не смогло бы его задержать, когда он легко, кошачьим шагом скользнул в распадок между двумя холмами.

Он не запомнил, долго ли шел и много ли минуло времени с тех пор, как он начал преследование. Все его внимание было сосредоточено на том, чтобы ненароком не оступиться, не попасть в какую-нибудь яму, а самое главное — не потерять чужака из виду. Ступни его ног опускались на землю с каким-то особым вывертом, на ребро, отчасти сдерживая ход и причиняя неудобство, которое Пушкарев терпел единственно ради того, чтобы меньше трещали под широкими подошвами предательские сучья. Горло давно уже обметало сухостью, будто после долгого изнурительного бега, а ногти сжатых от ярости в кулак пальцев глубоко впивались в кожу, и Пушкарев не сразу сообразил, откуда в ладонях эта тупая непроходящая боль.

Неотвратимо, хотя и медленно, расстояние между пограничником и пришельцем сокращалось, и то, что сближение надвигалось, что незнакомец, сам того не ведая, держал направление на грунтовку, где, по расчетам Пушкарева, должна находиться оставленная нарядом заставская машина, вдохновляло вожатого, придавало веры в успех.

«Арчи ты достал, — хаотично текли мысли. — Но от меня тебе не уйти. Не дам».

Неизбежность скорой схватки перешла в нетерпение, жгуче охватившее каждую жилку, каждый мускул тела. Ни разу прежде не видевший нарушителя «живьем», Пушкарев догадывался, что взять его будет не просто: сил ему природа отпустила немного. Другое дело, окажись на его месте сержант или тот же здоровяк Баринов… Но и другое знал Пушкарев — то, что никому бы не уступил право на поединок.

«Важно сразу ошеломить, лишить инициативы», — на ходу прикидывал Пушкарев. Но разумным и трезвым этим расчетам мешал то и дело вскипавший гнев за бессловесное, страдающее сейчас немощное существо, оставшееся посреди пустого пространства низины дожидаться возвращения хозяина. И этот гнев чуть не стоил Пушкареву жизни…

На каком-то отрезке пути пришелец резко остановился. Пушкарев едва не проморгал этот момент, поздно сообразил, но все же успел вовремя замереть, мгновенно обратись в зрение и слух. Он уже видел чужака в достаточной близи, но темнота скрадывала детали, лишь в общих чертах, размыто являя пограничнику облик преследуемого им человека. Но Пушкареву и не важны были детали, потому что светловолос или темнорус был настороженный до предела человек, узколиц или, напротив, широкоскул, сейчас не имело абсолютно никакого значения, ибо для Пушкарева суть его обозначалась одним ненавистным словом — враг.

Скоро разъяснилась внезапная задержка в пути чужака — петляющая меж распадков тыловая грунтовка, которую Пушкарев мгновение спустя нащупал ногами. Видимо, пришелец, прежде чем пересечь безлюдную и оттого опасную вдвойне лесную дорогу, решил хорошенько осмотреться.

Лучшего момента для рывка трудно было дождаться, и Пушкарев, уже не опасаясь, что запнется о случайный корч, что наделает шуму и спугнет пришельца, отчаянно бросился вперед, в несколько прыжков одолел разделявшее их расстояние.

— Руки! — хриплым, незнакомым самому себе шепотом скомандовал он чужаку. — Выше, выше. И не рыпаться!

Желтый балахон задержанного неуловимо для глаза качнулся в сторону, будто его колыхнуло ветром, и по локтю Пушкарева скользнула холодная ледышка, ожгла, перехватив на время какой-то важный нерв и обездвижев руку… Он догадался, что? это могло быть, что ледышка вовсе тут ни при чем. Не дожидаясь повторного взмаха руки чужака, Пушкарев с разворотом, как учили, выбросил ногу, метя литой резиновой подошвой сапога в голень противника.

Теперь чужак охнул и подломился от неожиданной боли, выронил нож. Мыча и корчась над плотно укатанной грунтовкой, он пробовал восстановить прежнее равновесие, вернуть утерянный маневр.

Однако Пушкарев, все еще испытывая странный горячий зуд в теле, держался настороже. Не приближаясь до опасного расстояния, он выжидал, и лишь когда увидел на уровне своего живота обнаженную набыченную шею, сложил для последнего сокрушительного удара обе руки кверху… В этот момент вдоль грунтовки, ошеломив, буквально из ничего вспыхнул нестерпимо яркий свет, разделив ночь пополам. Затем нереально и замедленно, как во сне, вдалеке сочно клацнула металлом дверца машины, разнесся скорый топот сапог и раздался учреждающий звонкий голос… Но сложенных и занесенных для удара рук уже было не остановить, и они, по инерции довершив замах, обрушились на бугром выперший шейный позвонок чужака…

Шофер тревожного газика, чуть-чуть не успев добежать и чем-то помочь, остановился перед поверженным, лежащим у ног Пушкарева.

— Готов! — сказал он восхищенно. — Классный удар. Ништяк. Где наши?

— Бегут… — Пушкарев вяло, опустошенно показал назад. Просипел сухим горлом, одолевая одышку: — Наверно, скоро здесь будут.

Шофер хохотнул, как показалось Пушкареву, некстати. Спросил:

— А чего ж ты его кулаком, Пушкарь? Чего не автоматом? Мог бы и промахнуться. Вон какой бугай…

Пушкарев поднял на водителя, чей контур фантастически высвечивали из-за спины горящие фары машины, мутные, плохо видевшие глаза: не понимал, не улавливал смысл слов.

— Автоматом, говорю, чего не огрел? — О чем-то догадавшись, водитель сконфуженно кашлянул. — Оно надежней.

Вожатый только пожал плечами: и впрямь, чего не прикладом? Но автомат как висел за спиной, так и висит. Наверно, в горячке забыл.

— Ты помоги мне перетянуться. — Пушкарев погладил обвисшую плетью руку. — Кажется, зацепил. Да свяжи этого. На всякий случай, пока не очухался. И жди ребят. А мне надо к Арчи.

Собаку он отыскал довольно легко, словно к ней вела по холмам и низинам путеводная нить.

Но Арчи хозяина не дождался. Тело собаки было здесь, на земле, а преданная человеку душа, должно быть, отлетала сейчас высоко, к звездам, на которые так пристально, когда вожатого обнаружила тревожная группа, так сосредоточенно и немо смотрел Пушкарев…

В итоговом документе за истекшие пограничные сутки начальник заставы своим крутым почерком написал:

А больше за последний день августа на заставе ничего существенного не произошло. Ничего! Ничего… Ни-че-го…

Море дыбилось, и плотик на волне вставал дыбом, и вся жизнь летела под рев шторма к черту на рога, в преисподнюю, а Рыжий, облапив пистолет обеими руками, выцеливал жертву, метя ей непременно в голову.

• Предыдущая
• 88/97
• Следующая