Восемь минут тревоги (сборник) - Пшеничников Виктор - Страница 4

• Предыдущая
• 4/97
• Следующая

Завьялов молча слушал капитана.

— Будь моя власть, — постучал Лагунцов пальцами по столу, — я бы этих любителей прошлого… ну, сам знаешь, — закончил жестко и зло.

Один такой, как говорит Лагунцов, «древний поминальник» Завьялов однажды приметил среди обметанной лишайной плесенью рощи. Солнце туда почти не проникало, от влаги, нездоровой сырости «поминальник» тоже как бы взялся плесенью, обомшел. Тоскливое это было зрелище, и не понять, о чем свидетельствовало, напоминало из глубины времени несуразное трехгранное сооружение?.. Поодаль от него, отгородившись рекой, торчал из земли мрачный коричневый остов какого-то бывшего замка, и Завьялов, подхватив мысль капитана о памятниках, рассказал, что ради любопытства, еще когда был в отряде, съездил туда однажды, но — вот ведь в чем фокус! — остался равнодушным к древним руинам. Не восхитила его ни мутноватая спокойная река, подковкой огибавшая полуостров с остатками замка, ни сизая прозелень холодных камней бывшего религиозного храма с замурованным, сводчатым входом и проваленной от стены до стены крышей, ни тяжеловесная готика величественных останков… Завьялов не скупился на подробности, и Лагунцов, отложив журнал, в котором принялся расписывать суточный наряд на охрану границы, следовал маршрутом памяти замполита, словно и впрямь ступал по щербатым камням истории, которые не шевельнули в душе Завьялова ничего, кроме любопытства.

Слушая пространные рассуждения Завьялова, Лагунцов мысленно спрашивал себя, почему бы замполиту не проявить свое богатое, прямо-таки неуемное воображение в делах границы, а не в отвлеченных картинах? Странное дело, рассуждал про себя Лагунцов, отчего это лично его не волнует ни, скажем, толщина снежного покрова на Эльбрусе, ни секрет загадочного вещества мумиё, ни прочие, быть может, сами по себе и интересные вещи? Что ему до того, как природа вырабатывает из камня горные слезы — чудесный бальзам мумиё? Что ему до того, лежит ли снег на Эльбрусе или уже начал таять, все круша на пути своими ожившими водами? Просто у него всегда были свои интересы в жизни — жизни, которая немыслима, непостижима без границы, без ее скупого ритма, уловить который на слух ох как не просто!..

Думая так, он уже не мог не смотреть на себя как на человека, посланного Завьялову самой судьбой, и в этот момент чистосердечно считал себя просто обязанным помочь Завьялову, обязанным перед совестью своей и его.

— Ты бы, Николай, о себе все-таки подумал… — поддавшись обаянию откровения, испытывая странное наслаждение от возможности протянуть руку помощи замполиту, сказал Лагунцов. — Спросил бы, если что не знаешь, я же рядом…

— Ты о чем? — насторожился Завьялов, будто с размаху налетел на пень.

— Ну, хотя бы о наряде… — продолжил Лагунцов, не поняв истинной сути вопроса. — На прошлой неделе — помнишь, когда я выезжал в отряд, а ты за меня остался? — куда ты ребят поставил? Не знаешь? А я знаю — у Белого камня. А зачем? Какая необходимость ставить заслон возле Белого камня?

— Ах, это… — Завьялов пожал плечами. — На будущее учту. А спрашивать других… — Он замялся. — Когда я окажусь один на один с нарушителем, что прикажешь делать — ждать твоего совета? Нет уж, уволь: игра «спрашивайте — отвечаем» не по мне, почему-то душа ее не принимает.

— Но ведь ты, согласись, еще не все здесь постиг, а на первых порах у кого и чего не бывает? Спишется по молодости лет…

Завьялов едва не ругнулся: только жалости ему и не хватало! Да ведь не на подмоченных же дрожжах заведен, замешан его характер, как Лагунцов не возьмет в толк такую простую вещь! Будто Завьялов служит первый день!.. Стараясь не обращать внимания на попытку Лагунцова как-то пригасить, сгладить больной для него вопрос, с трудом уняв в себе поднявшуюся вдруг волну раздражения, замполит упрямо сказал:

— Вот ты предлагаешь мне свои услуги. Спасибо. Но я хочу сам все видеть и знать, своими руками перещупать: какова она, жизнь на границе… Извини за откровенность, но много ли я постигну с твоей подсказкой? Опекуны мне не нужны. Мои предшественники в войну свой авторитет в бою добывали.

— Да, но между твоими предшественниками и тобой пока что существует разница, — вовсе уже не думая о милосердии, а лишь удивляясь упрямству Завьялова, возразил Лагунцов. — Это, если сравнить, на пропасть похоже.

— Верно, — живо откликнулся Завьялов, — разница существует. И насчет пропасти, может, ты и прав… Но ее нужно либо преодолеть, либо в нее свалиться. В обход не годится, в обход — себя обманывать…

«Как он, в сущности, еще неискушен и наивен», — сравнивая собственный жизненный опыт с завьяловским и ни секунды не сомневаясь в превосходстве своего, заключил Лагунцов.

Не знал он, что вскоре иной стороной повернется к нему судьба замполита, что переплетутся с ней, станут частью одной истории такие разные судьбы и сержанта Дремова, и солдата Олейникова, в детстве прозванного Огарочком, и его самого, начальника заставы капитана Лагунцова…

Вскоре после памятной ночи Лагунцов поднял заставу по тревоге — не так давно на границу прибыло из отряда молодое пополнение, капитан лично знакомил их с границей и теперь надеялся с помощью интенсивных занятий и учебных тревог как можно быстрее и лучше подготовить людей к самостоятельной службе.

По сигналу с границы старшина Пулатов возглавил тревожную группу, а Лагунцов с заслоном, наполовину состоявшем из молодых, двинулся к рубежу упреждения. Завьялов остался на заставе и поддерживал с ними связь.

Завесой стоял туман, влажность была сверх всякой меры.

— Хоть рубашки стирай, — шепотом сказал рядовой Олейников, впервые поднявшийся по ночной тревоге.

Необычная обстановка, обманчивые в темноте контуры предметов — все, что поначалу вызывало в нем восторг, улеглось в ожидании новых ощущений.

Лагунцов по-своему воспринял реплику солдата: смотри-ка ты, освоился! Уже и шуточки шутит… Вслух же помимо воли высказал:

— Хорошо, когда рубашки стирают со смехом, а не со слезами.

— А мне, товарищ капитан, плакать нечем, я воды мало пью, — тоненько хохотнул солдат.

— Разговоры! — нестрого обрезал его Лагунцов.

Олейников держался, как и приказал капитан, по левую руку Лагунцова. Остальные солдаты чередовались со старослужащими, у которых помимо оружия были и следовые фонари, и сигнальные пистолеты, и рации, и прочие атрибуты пограничной экипировки. Команды не отдавались по двум причинам: чтобы не слышал «нарушитель», пробирающийся в наш тыл, и еще потому, что отдавать их, когда солдаты прочесывают район развернутой цепью и пока что не предполагается других перестроений, так же нелепо, как предлагать сидящему стул…

Лагунцов намеренно изменил тактику заслона, предпочтя скрытной засаде энергичное движение навстречу «врагу». Иногда Лагунцов оглядывался, не отставал ли Олейников. Но тот неизменно скользил в трех шагах от него по левую руку, словно привязанный.

«Хорошо держится. — Капитан мельком взглянул на солдата. — А в тот раз как он лихо… Чудной!..»

Прибывшее на заставу пополнение в ожидании капитана стояло в строю. И вдруг Олейников без команды покинул свое место, подошел к капитану, только что показавшемуся из дверей казармы, и громко сказал:

— Здравствуйте, товарищ капитан!

— Здравствуйте, товарищ… — Лагунцов вскинул брови на сержанта Задворнова, построившего молодых: дескать, это еще что за новости?

— Вы меня не узнали? — Солдат улыбнулся. Его глаза излучали надежду и радость, в их голубизне таилось для Лагунцова что-то обезоруживающее. Он тоже улыбнулся, пока не зная, как истолковать это непредвиденное новшество в поведении солдата.

Пунцовый от смущения сержант Задворнов, забыв о докладе, остолбенел от неожиданности. Неподалеку от него весело ухмылялся старшина Пулатов.

— Не узнаете? — между тем спрашивал солдат, по-прежнему весело, заговорщицки глядя на капитана. — Я же Олейников, Огарочком звали, помните?

• Предыдущая
• 4/97
• Следующая