Собрание сочинений. Том 7 - Маркс Карл Генрих - Страница 77

Если немецкие рабочие и не смогут достигнуть господства и осуществления своих классовых интересов, не пройдя полностью более длительного пути революционного развития, то на этот раз у них есть, по крайней мере, уверенность, что первый акт этой приближающейся революционной драмы совпадет с прямой победой их собственного класса во Франции и тем самым будет сильно ускорен.

Но для своей конечной победы они сами больше всего сделают тем, что уяснят себе свои классовые интересы, займут как можно скорее свою самостоятельную партийную позицию и ни на одно мгновение не поддадутся тому, чтобы демократические мелкие буржуа своими лицемерными фразами сбили их с пути самостоятельной организации партии пролетариата. Их боевой лозунг должен гласить: «Непрерывная революция». Лондон, март 1850 г.

Размножено в виде листовки в 1850 г.

Опубликовано Ф. Энгельсом в приложениях к книге: К. Marx. «Enthullungen uber den Kommunistenprozes zu Koln». Hottingen — Zurich, 1885 г.

Печатается по тексту книги

Перевод с немецкого

К. МАРКС и Ф. ЭНГЕЛЬС

РЕЦЕНЗИИ ИЗ «NEUE RHEINISCHE ZEITUNG. POLITISCH-OKONOMISCHE REVUE» № 4

ТОМАС КАРЛЕЙЛЬ. «СОВРЕМЕННЫЕ ПАМФЛЕТЫ. № 1. СОВРЕМЕННАЯ ЭПОХА. № 2. ОБРАЗЦОВЫЕ ТЮРЬМЫ». ЛОНДОН, 1850^{27}

Томас Карлейль — единственный английский писатель, на которого немецкая литература оказала прямое и очень значительное влияние. Хотя бы только из вежливости немец не может пройти без внимания мимо его произведений.

На последнем произведении Гизо (см. «Neue Rheinische Zeitung. Politisch-okonomische Revue», № 2) мы могли убедиться, что «таланты» буржуазии находятся на ущербе. В лежащих перед нами двух брошюрах Карлейля мы видим падение литературного таланта, столкнувшегося с обострением исторической борьбы, наперекор которой он пытается отстоять свои непризнанные, возникшие по наитию, пророческие откровения.

Томасу Карлейлю принадлежит та заслуга, что он выступил в литературе против буржуазии в то время, когда ее представления, вкусы и идеи полностью подчинили себе всю официальную английскую литературу; причем выступления его носили иногда даже революционный характер. Это относится к его истории французской революции, к его апологии Кромвеля, к брошюре о чартизме, к «Прошлому и настоящему»^[157]. Но во всех этих произведениях критика современности тесно связана с на редкость антиисторическим апофеозом средневековья, встречающимся, впрочем, часто и у английских революционеров, например у Коббета, и у некоторой части чартистов. В то время как в прошлом он восторгается, по крайней мере, классическими эпохами определенной фазы общественного развития, современность приводит его в отчаяние, а будущее страшит. Там, где он признает революцию и даже превозносит ее, там она концентрируется для него в одной какой-нибудь личности, в каком-нибудь Кромвеле или Дантоне. Они являются для него предметом того самого культа героев, который он проповедовал в своих «Лекциях о героях и культе героев»^[158] как единственное спасение от чреватого безнадежностью настоящего, как новую религию.

Каковы идеи Карлейля, таков и его стиль. Это — прямая, решительная реакция против современно-буржуазного английского стиля ханжи Пекснифа^[159], чья напыщенность и вместе с тем дряблость, осмотрительное многословие и нравоучительно-сентиментальная, безысходная скука перешли от первоначальных творцов этого стиля, образованных лондонцев, на всю английскую литературу. В противоположность этой литературе Карлейль стал обращаться с английским языком, как с совершенно сырым материалом, который ему необходимо было коренным образом переплавить. Он вновь разыскал устарелые обороты и слова и сочинил новые выражения по немецкому образцу, в частности по образцу Жан Поля. Новый стиль был зачастую высокопарен и безвкусен, но нередко блестящ и всегда оригинален. И в этом отношении «Современные памфлеты» обнаруживают значительный регресс.

Впрочем, характерно, что из всех представителей немецкой литературы наибольшее влияние на Карлейля оказал не Гегель, а аптекарь от литературы Жан Поль.

Культ гения, который Карлейль разделяет со Штраусом, в рассматриваемых брошюрах покинут гением. Остался один культ.

«Современная эпоха» начинается с заявления, что современность есть дочь прошлого и мать будущего, но, во всяком случае, — новая эра.

Первое явление этой новой эры — папа-реформатор. Пий IX, держа евангелие в руках, желал с высоты Ватикана возвестить христианскому миру «закон правды».

«Более чем триста лет тому назад трон св. Петра получил безапелляционное судебное решение, аутентичный приказ, который зарегистрирован в небесной канцелярии и который можно с тех пор прочесть в сердцах всех честных людей, — приказ убраться, исчезнуть и не морочить нам голову собой, своими иллюзиями и безбожным бредом; и с тех пор он продолжает существовать на свой собственный риск и должен будет заплатить полной мерой за каждый день этого своего существования. Закон правды? Но чтобы действовать в согласии с этим законом правды, папство должно было отказаться от своей гнилой гальванизированной жизни, являвшейся оскорблением бога и людей, скромно умереть и дать похоронить себя. То, что предпринял бедный папа, было далеко от этого, хотя в целом по существу это было тем же… Папа-реформатор? Тюрго и Неккер — ничто по сравнению с этим. Бог велик, и когда соблазну должен прийти конец, он для этого дела призывает верующего человека, который берется за работу с надеждой, а не с отчаянием» (стр. 3).

Своими манифестами о реформе папа возбудил вопросы,

«чреватые вихрями, мировыми пожарами, землетрясениями… вопросы, которые все государственные деятели желали, и большей частью надеялись отложить до дня страшного суда. Но день страшного суда уже настал, вот в чем заключается грозная истина» (стр. 4).

Закон правды был провозглашен. Сицилийцы

«оказались первым народом, который решил применить на практике это новое санкционированное святым отцом правило: согласно закону правды мы не принадлежим Неаполю и этим неаполитанским чиновникам. Милостью неба и папы мы желаем освободиться от них».

Этим объясняется сицилийская революция.

Французский народ, который считает самого себя «своего рода народом-мессией», «избранным воином свободы», боялся, как бы жалкие, презренные сицилийцы не отняли у него этот промысел (trade). Отсюда февральская революция.

«Во всей Европе, точно под влиянием симпатического подземного электричества, произошел грандиозный, не поддающийся никакому контролю взрыв, и мы увидели 1848 год, один из самых странных, злополучных, поразительных и в целом унизительных годов, которые когда-либо переживал европейский мир… Повсюду короли и люди, стоящие у кормила правлений, словно оцепенели от внезапного страха, когда в их ушах загремел голос целого мира: Убирайтесь, вы, тупицы, лицемеры, шуты, а не герои! Долой, долой! И что поразительнее всего, и что случилось впервые в этом году — все короли поторопились уйти, как будто восклицая: Да, мы действительно бедные шуты; вам нужны герои? Не убивайте нас, что можем мы сделать? — Никто из них не обернулся и не настоял на своей королевской власти как на праве, за которое он мог бы умереть или рискнуть своей шкурой. В этом, повторяю я, тревожная особенность современности. Демократия при этих новых условиях обнаруживает у всех королей сознание того, что они попросту комедианты. Они стремительно пустились в бегство — некоторые из них, так сказать, с отменным позором — из страха перед тюрьмой или чем-либо худшим. И народ, или чернь, повсюду ввел свое собственное правление, и везде теперь в порядке дня открытое бесцарствие (kinglessness) — то, что мы называем анархией, хорошо еще, если анархия плюс полицейский. Таковы исторические события, развернувшиеся в мартовские дни 1848 г. от Балтийского моря до Средиземного, в Италии, Франции, Пруссии, Австрии, от одного конца Европы до другого. И, таким образом, не осталось ни одного короля в Европе, ни одного короля, если не считать публичного «barangueur» {«оратора». Ред.}, ораторствующего с высоты пивной бочки и в передовых статьях или заседающего вместе с ему подобными в национальном парламенте. И почти в течение четырех месяцев вся Франция, и в известной мере вся Европа, как бы подстегиваемая своего рода горячкой, представляла собой волнующееся море черни во главе с г-ном Ламартином в парижской ратуше. Печальное зрелище для мыслящих людей представлял собой, пока он был в силе, этот бедный г-н Ламартин, в котором не было ничего, кроме мелодического ветра, изнеженности и слюнтяйства. Действительно, прискорбное зрелище: самое красноречивое, последнее воплощение реабилитированного «хаоса», способное говорить за себя и с убеждением доказывать при помощи гладких фраз, будто оно «космос»! Но в подобных случаях вам остается уже недолго ждать: под давлением обстоятельств все воздушные шары должны выпустить наполняющий их газ и тотчас же съежиться весьма отвратительным образом» (стр. 6–8).