Жизнь во время войны - Шепард Люциус - Страница 17

• Предыдущая
• 17/100
• Следующая

Тени расплывались, комары гудели, как тамбурины, сумерки размывали небо, воздух становился зернистым, а рябь на реке медленной и тяжелой. Внучка Тио Мойсеса принесла тарелки с жареной кукурузой и рыбой, Минголла проглотил свою порцию. После ужина старик заметно устал, и Дебора с Минголлой ушли гулять к ручью. На пустыре между двумя хижинами возвышался столб с рассохшимся дощатым щитом и кольцом без сетки. Молодые ребята бросали мяч. Минголла присоединился. Вести по неровным кочкам было тяжело, но он все равно играл лучше, чем когда бы то ни было. Остатки хмеля подпитывали азарт, и, описав идеальную дугу, мяч то и дело падал сквозь кольцо. Даже под невозможными углами Минголла бросал поразительно точно. Забыв обо всем, он закручивал обманные финты, цепко работал на отборе, подпрыгивал за отскочившим мячом к щиту, постепенно превращаясь в самую проворную из теней, что в уже плотных сумерках скакали и размахивали руками.

Игра закончилась, показались звезды – как будто над пальмами натянули черный шелковый полог и прожгли в нем дырки. Землю перед хижинами освещали тусклые желоба фонарей, и пока Минголла с Деборой шли мимо хижин, армейская станция вела по радио репортаж с бейсбольного матча. Треск биты, рев толпы и следом крик комментатора: «Вот это удар!» Минголла воображал, как мяч уносится во тьму, поднимается над стадионом, перелетает в Америку автомобильных парковок, застревает под колесом, где потом его найдет какой-нибудь ребенок и решит, что это чудо, а может, наоборот, катится через дорогу, останавливается под старой машиной, мерцает оттуда тайной белизной и выпускает из себя собранную в игре энергию. Счет был три-один, второй период. Минголла понятия не имел, кто с кем играет, да и какое это имело значение. Он сам сейчас бежал к бейсбольному дому, а волшебные подпрыгивающие броски закручивались вдоль особых, предопределенных тропок. В центре неисчислимых сил находился Минголла.

У одной хижины свет не горел, зато стояли два деревянных кресла; Минголла с Деборой подошли поближе, и что-то в этой картине испортило Минголле настроение. Привкус ожидания, как в развернутых декорациях. Паранойя, подумал он. До сих пор все знаки были хороши, разве нет? Минголла с Деборой подошли к хижине, Дебора села в кресло у двери, а Минголле указала на другое. Отблески звезд сияли в ее глазах. В дверном проеме виднелся мешок, из него торчал краешек проволочного барабана.

– А как же твоя игра? – спросил он.

– Я решила провести этот вечер с тобой, – сказала она.

Минголла забеспокоился. Вообще все вокруг чем дальше, тем сильнее его беспокоило, только он не понимал почему. Нечто в левой руке шевельнулось. Минголла сжал кулак и сел.

– Что... – начал он и тут же запутался, забыл, о чем хотел спросить. Вытер со лба пот. По желтому квадрату соседнего окна пробежала тень. Пульсирующая и волнистая. Минголла закрыл глаза.

– Что, э-э... – Он снова потерял мысль и, чтобы загладить неловкость, спросил первое, что пришло в голову: – Что происходит здесь... между нами? Я все думаю... – Он умолк. «Господи, что за чушь я несу! Это же просто наглость!» Похоже, он только что перечеркнул все свои шансы.

Но Дебора не возражала.

– Ты про наши отношения? – спросила она.

«Красиво излагает, – подумал он. – Очень деликатно. Гораздо тоньше, чем “Ты про еблю?”». Последнее подошло бы ему сейчас лучше всего.

– Ага, – сказал он.

– Я не знаю точно, – проговорила она. – Уедешь ты в Панаму или вернешься на свою базу, у нас все равно нет будущего. Но, – голос смягчился, – может, это не так уж важно.

Готового ответа у нее не нашлось, и это внушало доверие. Минголла открыл глаза. Мотнул головой, стряхивая новую рябь.

– А что важно? – спросил он и порадовался на себя самого. «Весьма дипломатично, Минголла. Пусть сама все скажет. Весьма, весьма дипломатично». Если бы еще не трясло так зверски.

– Ну, например, сильное влечение.

«Влечение? Угу, оно и есть, – подумал Минголла. – Сорвать бы с тебя это чертово платье!»

– А может, – продолжила Дебора, – что-то еще. Жаль, у нас так мало времени, мы бы, наверное, поняли.

Ловко! Мяч опять на его половине. Он попытался сосредоточиться, закрыл глаза и тут увидел Панаму. Белый песок, лазурное море – у горизонта темнее, с оттенком кобальта.

– На что похожа Панама? – спросил он и мысленно обругал себя за то, что сменил тему.

– Я там ни разу не была. Не думаю, что так уж отличается от того, что здесь.

Надо бы встать, пройтись немного. Вдруг будет легче. А может, наоборот, сидеть и говорить. Разговор успокаивает.

– Спорим, там красиво, – сказал он. – Зеленые горы, водопады в джунглях. Птиц до фига. Попугаи, какаду. Миллионы.

– Наверное.

– А колибри. Один мой друг ездил с экспедицией, ловил колибри. Говорит, миллионы пород. Я еще подумал, каким надо быть психом, чтобы собирать колибри. Тогда я считал, что есть дела поважнее, знаешь.

– Дэвид? – Настороженность в голосе.

– Надо плыть на корабле, правильно? – Ее духи теперь пахли гораздо сильнее, чем раньше. – И небось на большом. Никогда не плавал на настоящем корабле. Только на дядином ялике. Мы с ним рыбачили на Кони-айленде. Привязывали лодку к бую и ловили всякую гадость. Ты бы посмотрела. Мутанты. Радужные глаза, отростки какие-то по всему телу. После было страшно подумать, что рыбу вообще кто-то ест.

– Я...

– А представь, в глубине, оттуда хрен достанешь. Огромные такие скалозубые рыбины, гениальные акулы, киты рукастые. Я все сидел и думал: вот проглотят они лодку, вот будет...

– Успокойся, Дэвид. – Она потерла ему затылок, и вдоль позвоночника пробежала дрожь.

– Я спокоен. – Минголла дернул плечом, сбрасывая ее руку. Хватит с него дрожи. – Расскажи про Панаму.

– Я же говорила... Я там ни разу не была.

– А, ну да. Тогда про Коста-Рику? В Коста-Рике была? – Он весь покрылся потом. Пойти, что ль, поплавать, остудиться? Говорят, в Рио-Дульче ламантины водятся. – Ты ламантина видала?

– Дэвид!

Кажется, она наклонилась поближе – по Минголле растеклось ее тепло, и он подумал, что, может, это и неплохо – задохнуться в тепле, в тяжелом колыхании. Перестать дрожать. Утащить в хижину и посмотреть, как там у нее тепло и сыро. Тепло и сыро, сыро и тепло. Слова в голове выстраивались в ритмическую цепочку. Не решаясь открыть глаза, он слепо подался вперед, притянул Дебору к себе. Стукнулся лбом, нашел ее рот. Она ответила на поцелуй, рука скользнула к груди. Боже, как хорошо! На ощупь как спасение, как Панама, как провалиться в сон.

Но все менялось. Так медленно, что Минголла заметил перемены, только когда все стало другим: Деборин язык уже не порхал стремительно у него во рту, а корчился медленно и тупо, как улитка, в дряблой груди колотился тот же червивый сок, что у него самого в левой руке. Он оттолкнул Дебору, открыл глаза. Веки у нее были пришиты к щекам грубыми стежками. Губы открыты, во рту полно костей. Пустая рожа из мяса. Он вскочил, хватаясь за воздух и не думая ни о чем, только бы содрать с тела уродливую пленку.

– Дэвид? – Имя перекорежило, рот втягивал в себя слоги, точно пытаясь говорить и глотать одновременно.

Жабий голос, дьявольский голос.

Минголла резко повернулся, захватил взглядом черное небо, остроконечные деревья, рябую костяшку луны в паутине из ветвей и листьев. Темные бородавчатые хижины, двери, распахнутые навстречу желтому пламени, внутри скрюченные людские тени. Он моргнул, тряхнул головой. Видение не пропало, оно было настоящим. Что это? Не деревня, нет-нет! Изо рта вырвался сдавленный хрип, и Минголла отшатнулся, отшатнулся от всего сразу. Она шагнула за ним, прокаркала его имя. Парик из черной соломы, вместо глаз лоснящиеся нашлепки слизи. Из дверей, судорожно дергаясь, выскакивали люди-тени, собирались у нее за спиной. Каркали. Длинноногие лакричнокожие демоны с барабанным боем вместо сердец, безликое нечто из тошнотного измерения. Сейчас навалятся – глазом моргнуть не успеешь.

• Предыдущая
• 17/100
• Следующая