Танец с огнем - Мурашова Екатерина Вадимовна - Страница 44

• Предыдущая
• 44/104
• Следующая

А вот к ответу на первый вопрос Любовь Николаевна готовилась заранее, продумав все так, чтобы не испугать брата и одновременно не ввести его в заблуждение относительно дальнейшего.

– Мы поедем в Петербург к моему другу-врачу. Он постарается сделать так, чтобы твои «они» приходили к тебе только тогда, когда ты сам захочешь. И никогда тебя не пугали.

– Это хорошо бы… – согласился Филипп, захватил щепоть изюма, положил ее в рот и спросил невнятно и недоверчиво. – А разве так можно сделать? «Они» разве ему позволят?

– Адам – врач, – сказала Люба. – Он много лет специально учился, как с «ними» обходиться. Надеюсь, что он сумеет справиться…

– А потом я назад, к Мартыну вернусь? – уточнил Филипп.

– Конечно, Филя, если ты захочешь, вернешься к Мартыну. А не захочешь – станешь у меня в Синих Ключах жить.

– Я лучше сюда, – сказал Филипп. – У меня же тут дел много.

Люша широко улыбнулась. Ну какие могут быть дела у несчастного безумца? На лавке сидеть да в окно смотреть…

Когда подъезжали к Синим Ключам, Филипп задремал, положив голову на собранный Таней небольшой узелок.

– Должно быть, устал от переживаний, – предположил ветеринар. – У скотины тоже так бывает: нервничает, нервничает, а потом раз – и заснула.

– Хорошо, что спит, а не бесится, – усмехнулась Люша. – Кровь-то у нас с ним еще та…

– В каком смысле – у вас?

– Да он же мой единокровный брат. Вы разве не знали?

– Слышал что-то пару раз краем уха, но, если честно, не прислушивался особо. Полагал, что брешут. Тут же у вас чего только не рассказывают… Деревня…

– А вот это как раз и правда. Филипп – мой единственный близкий родственник. Как не расстараться?

Ветеринар покачал головой, усваивая полученные сведения, потом снял синие очки и внимательно, исподлобья взглянул на хозяйку усадьбы.

– Единственный родственник, вы говорите? – уточнил он. – Так скоро их больше станет. Вам в радость?

– Это вы о чем? – Люша развернулась так резко, что сани вильнули в широкой наезженной колее.

– О том, что девушка-горбунья ждет ребенка. Вы разве не заметили? Если это не кровосмесительство, чего я почти не допускаю, то кто ж еще, кроме вашего брата-постояльца, мог стать отцом малютки? Вам, стало быть, ребенок получается племянником или племянницей…

– Таня беременна?! – ахнула Люша. – А Филипп, стало быть… Вот это да! А я, действительно, так была Филей занята, что на Таню даже и не взглянула толком…Когда ж по-вашему она родит?

– Месяца через два-три, я думаю. Но при ее сложении и болезни еще неизвестно, как выйдет. Сможет ли она доносить? Сможет ли родить живого ребенка?

– Да-да, – кивнула Люша и задумалась, оценивая мигом изменившуюся ситуацию. – Я-то нынче уже ничего не успеваю, нам завтра на поезд. Но вы сможете привезти со станции врача, чтоб он ее осмотрел? Дал рекомендации? Или хоть сами? Оставить ее там, где она привыкла? Или лучше в усадьбу переселить – случись что, тут уход лучше и за врачом ближе? Что вы скажете?

– Любовь Николаевна, а вам не кажется, что нелишне было бы узнать мнение самой девушки и ее отца? Может быть, они и не согласятся ни на какое постороннее вмешательство в их дела…

– Да кто их станет спрашивать?! – усмехнулась Люша. – Раз уж этот ребенок есть, надо, чтобы он родился. Сейчас приедем, устроим Филю, и вы ко мне немедля зайдите. Поговорим конкретно, и я сразу оставлю все нужное – деньги, распоряжения… Завтра-то будет уже не до того…

Ветеринар варежкой протер запотевшие очки и снова надел их, словно закрываясь от бесцеремонности молодой помещицы. Однако возражать дальше не стал. Любовь Николаевну он помнил с детства и, пожалуй, побаивался ее больше, чем быка Эдварда.

Вся, почти без исключения, семья Осоргиных-Гвиечелли была музыкальна. По вечерам в доме часто пели на русском, французском и итальянском языках и импровизировали в четыре руки на двух роялях. Периодически увлекались каким-нибудь композитором. Этой зимой у Камиши, когда она была в состоянии встать с постели, наступил Григовский период. Она называла его музыку «снежной», зажигала над клавиатурой две свечи и играла, глядя в темнеющее окно, с такой печальной пронзительностью, что у всех слушателей наворачивались на глаза слезы, а служанка Степанида и вовсе, заслышав Камишину игру, пряталась в своей каморке. Там, понуро сидя на огромном сундуке, она долго и свирепо сморкалась в огромный клетчатый платок, а в перерывах искоса взглядывала на дешевую иконку, украшенную бумажными цветами.

– Господи, ну сделай же Ты милость, возьми меня вместо нее, – бубнила старуха. – Я-то пожила уже, а она что ж…

Бормотание ее было совершенно безнадежным и почти сварливым по тону. Степанида не думала ничего конкретного ни о Боге, ни об устройстве загробного мира, но при этом ни на мгновение не могла поверить в то, что Господь согласится вместо аристократической, талантливой барышни призвать к себе корявую и безграмотную старуху. «Небось, дураков-то и там нет…» – тоскливо рассуждала Степанида. В чем-то это воображаемое ею самой пренебрежение Господа было даже обидным для нее лично, и от этой двойной обиды Степанида сморкалась еще громче и отчаянней.

Нынче Степанида не пряталась в каморке, а, напротив, возбужденно крутилась в прихожей. Приняла у вернувшейся из гостей Анны Львовны дорогую меховую мантилью, помогла отстегнуть булавки, отряхнула от снега круглую шляпку, приговаривая:

– Вот так-так. Вот так-так…

Анна Львовна прислушалась, подняла темную, аккуратно прорисованную бровь:

– Что это?.. Кто это? Степанида, как это называется по-русски? Этот инструмент?

– Гармошка это, – охотно подсказала служанка.

Услышав голос дочери, в прихожую из анфилады комнат вышла Мария Габриэловна. На ее лице легко читалась растерянность.

– Мама, что это у нас происходит? Что за гам? Дети ходили гулять, видели уличное представление и теперь играют… Степанида, как у вас называется?.. Арлекин, Коломбина – только по-русски…?

– Скоморохи, – на лице служанки расплылась довольная улыбка.

– Да-да, скоморохи… Мама, но почему ты или Майкл их не остановите, если они сами не понимают? Камише же вреден такой тарарам, она сегодня опять всю ночь не спала, сидела в подушках и кашляла… Если уж им так неймется, пусть по крайней мере уйдут на третий этаж и в дальнюю, зеленую комнату. Зачем же рядом с больной…

– Энни, все это происходит не рядом… а прямо в комнате у Камиши! – испуганно вымолвила Мария Габриэловна.

– Да что в конце концов у нас происходит?

– Любочка приехала прощаться с Камишей.

– Что-о?!

– Камиллочка, видимо в минуту осознания своего положения, написала Любочке письмо. Люба нашла возможным показать его мне. Там всего несколько строк. Строго и смиренно: умираю, хочу напоследок увидеть любимые лица, проститься, приезжай, если будет возможность. Любочка, конечно, примчалась немедля. И привезла с собой знакомую артистку.

– Кого?

– Артистку из ресторана, – смущенно повторила Мария Габриэловна. – По-моему, они когда-то вместе выступали… Ее зовут Глэдис Макдауэлл, она по происхождению американка и, мне кажется, в сущности очень сердечная женщина…

– Но зачем все это? Ведь они с Камишей даже незнакомы! Что за причуды, есть же какая-то мера! Ладно, Люба всегда была со странностями, но, мама, вы-то с Майклом должны были проследить… Право, это смешно: ни на минуту вас нельзя оставить! Как только папочка уходит на службу, а я по своим делам, сразу же в доме начинается кавардак! Объясни мне: что эта сердечная американская женщина делает в комнате больной?!

– Ты не поверишь, Энни. Она там жонглирует, пляшет и поет куплеты. Дети в восторге, пляшут вместе с ней. Луиза моментально притащила свой инвентарь и показывает фокусы. Глэдис уже научила ее глотать металлический шарик от Степанидиной кровати, а потом вытаскивать его из рукава рядом стоящего человека…

• Предыдущая
• 44/104
• Следующая