Танец с огнем - Мурашова Екатерина Вадимовна - Страница 27

• Предыдущая
• 27/104
• Следующая

– Любовь Николаевна, что вам от меня нужно?! – прорвался между громогласными репликами родни Адам. – Давайте пройдем в темную комнату, там по крайней мере никого нет, и там вы мне скажете…

– Адамчик, если бы ко мне пришла такая красивая дама, я бы ни за что не стал принимать ее в кладовке. Что вообще она об нас подумает?..

Адам схватил Люшу за руку и буквально поволок ее за собой:

– Осторожно, вот здесь пройдите… не опрокиньте это на себя, вот тут через корзину можно перешагнуть… сейчас я столик отодвину и открою дверь, проходите сюда, я держу…

В крошечной комнате без окна внавалку лежали завязанные крест-накрест узлы и стояла медицинская кушетка, накрытая шерстяным клетчатым пледом. Одну из стен украшали приколотые булавками листы из анатомического атласа. Возле кушетки двумя стопками разместились книги. На верху одной из стопок стоял недопитый стакан чая и лежал кусок посыпанного мукой калача.

– Вы здесь спите? – спросила Люша.

– Да, – сказал Адам.

Девушка подождала, но никакого продолжения не последовало. Адам явно не собирался иронизировать, извиняться за родню или что-то объяснять ей из своей частной жизни. Все это Люше понравилось.

– Я пришла просить вас за брата, – сказала она.

Адам снова растерялся – ни о каких братьях Любы Осоргиной Аркадий при нем не упоминал. Он помнил историю ее семьи так: мать умерла, отец и нянька погибли при пожаре, дальние родственники живут в Москве, они и взяли девочку к себе, когда Аркадий подобрал ее на баррикадах в обличье хитровского гавроша.

– У меня есть брат Филипп, родной по отцу. Ему сейчас лет тридцать или даже больше, я точно не знаю. Его матерью была моя нянюшка Пелагея. Она, когда умирала, велела мне о Филиппе заботиться.

– А почему о нем нужно заботиться? – спросил Адам, опять начиная уже о многом догадываться.

– Филипп – психически болен. Он слышит голоса, которые ему что-то рассказывают, иногда пугают его. Зовет их – «они». Умом он как десятилетний ребенок. Знает буквы, может написать свое имя. Боится собак и лошадей. Любит книжки с картинками, изюм и расписные игрушки. Бывают у него и приступы ярости, но теперь это случается редко.

– Где он живет? Вместе с вами?

– Филипп уже много лет живет на заимке у нашего лесничего – Мартына и его дочери Тани. Из своей избушки иногда выходит погулять, но редко, потому что боится «их». Когда я вернулась в Синие Ключи, я предлагала ему переехать в усадьбу. Он отказался, «они» не одобрили переезда. Кроме всего прочего, «они» обещали ему невесту – Синеглазку. Он ее ждет.

– А что эта Синеглазка – какое-то реальное лицо?

– Вообще-то это персонаж нашей местной легенды – красавица, которая погубила влюбленных в нее парней, а потом и сама обледенела. А из ее слез образовались те самые Синие Ключи, по которым и усадьбу зовут… Но Филипп как будто бы другую Синеглазку ждет…

– Так. Теперь я вроде бы все понял. Вероятно, ваш брат страдает одной из разновидностей раннего слабоумия. Но чего же вы, Любовь Николаевна, хотите от меня? Чтобы я поехал в ваше имение и его осмотрел? Сожалею, но нынче этого никак не получится, потому что через два дня мне нужно выезжать в Петербург…

– Адам, я хочу, чтобы вы попробовали вылечить Филиппа, – сказала Люша, глядя Кауфману в глаза. – Разумеется, врачи когда-то смотрели его. Но это неважно. Аркадий говорил мне, что вы – психиатр новой волны, хотите применять новые методы, у вас есть мысли, идеи… Я хочу, чтобы вы попробовали их на Филиппе. Вдруг что-то получится. Я хочу знать, что все сделала для него.

На вид молодая женщина оставалась вполне спокойной, но вдруг взяла с книг кусок калача, откусила от него и начала мерно жевать. Адам внимательно смотрел на нее, спешно припоминая все, что говорил ему когда-то Аркадий.

– Это очень странно, – сказал наконец Кауфман. – Я живу и работаю в Петербурге, ваш брат много лет не выходит из избушки лесника где-то в Калужской губернии…

– Он выходит, я же говорила. С ним можно гулять в полях, по дороге. А в ночь того пожара он и вовсе прибежал в усадьбу, так как решил, что его Синеглазке угрожает опасность…

– Филипп знает, что вы – его сестра?

– Да, я ему сказала. Он вроде бы понял. Если вы согласитесь, то я привезу его в Москву или в Петербург.

– Но почему вы предполагаете…

– Я не предполагаю, я – знаю, – отчеканила Любовь Николаевна. – Причем с другой, обратной от вас, стороны. Я сама была безумным ребенком, куда более опасным, чем Филипп когда бы то ни было. Все врачи только разводили руками. Взгляните на меня теперь. Я похожа на ваших пациентов?

Адам благоразумно промолчал. Молодая женщина ему нравилась, а честный ответ молодого психиатра наверняка не обрадовал бы ее.

– Вдруг Филиппу тоже можно помочь? Ради памяти Пелагеи я во всяком случае должна попытаться… Аркадий Андреевич говорил, что вы хотели бы открыть свою психиатрическую клинику…

– До этого, увы, еще далеко…

– Понимаю. Но когда настанет момент, я готова сделать какое-то пожертвование… В нашей семье, уж поверьте, есть причины жертвовать именно на развитие психиатрии…

– Верю, – впервые за все время разговора улыбнулся Адам. – Сделаем так. Вы оставите мне ваш адрес… Вам можно телеграфировать?

– Да, в Алексеевке, при железнодорожной станции есть телеграф. Но лучше писать в имение.

– Хорошо. По приезде в Петербург я все разузнаю, и, наверное, изыщу возможность устроить вашего брата в одну из столичных психоневрологических клиник. Там его еще раз обследуют и назначат соответствующее лечение…

– А вы, вы, Адам, сможете…?

– Да, он будет именно моим больным, об этом не беспокойтесь… Но вы, Любовь Николаевна, со своей стороны должны подумать вот о чем: для Филиппа все в больнице будет чужим и опасным, и, чтобы лечение оказалось успешным, ему может понадобиться поддержка…

– Да, спасибо, я уже думаю об этом.

Чай и разогретый кугель стояли на столе. На стул была подложена вышитая подушка.

– Я так понимаю, что у дамы наверняка-таки есть еврейские родственники? – обратился зейде Ицик к Адаму. – Такие волосы и такие руки… Я понимаю, что обычно это скрывают, но здесь…

– Моя мать была цыганкой, – ответила старику Любовь Николаевна. – И я вовсе этого не скрываю.

Адам и зейде Ицик одновременно и одинаково вздохнули. Бабушка Рахиль в углу что-то неодобрительно пробормотала и склонилась над книгой.

– В чем смысл прихода Бодхисаттвы с юга и ухода Льва Толстого из Ясной поляны?

– Ради Бога! Арсений, не будьте так циничны… Сейчас, когда сотни тысяч убитых горем людей едут в Астапово…

– Убитых горем? Не смешите меня. Чужая трагедия – всего лишь мишень для любопытства. Развязка трагедии гения – мишень для любопытства толпы. Отсюда сотни тысяч. Кстати, Макс, а ты послал туда кого-нибудь?

– Разумеется. Бонечка поехал. Завтра должен телефонировать.

– Это правильно. К выходу номера весь пафос уже немного утихнет и можно будет дать большую аналитическую статью. Что это было? – семейная история или некий жест Толстого, идеологический, художественный, социальный, какой угодно…

В большой комнате, тесно заставленной столами и шкафами, тускло горели желтые лампы. За полукруглым, во всю стену, окном колыхалось плотное грязноватое пространство – то ли воздух, то ли вода, то ли вата… в общем, ноябрьский день в Петербурге, серость и сырость. Сыро было и в комнате – сыро и свежо, из-за распахнутых сквозных дверей, в которые постоянно входил и выходил народ, кто с улицы, кто из соседних комнат. Все были при деле, все страшно торопились, курили на ходу (табачный дым тут же выдувало сырым сквозняком) и на ходу же строчили что-то в записных книжках и просто на обрывках бумаги. Курение считалось такой же профессиональной обязанностью, как умение изображать пером какие-то знаки на бумаге.

• Предыдущая
• 27/104
• Следующая