Как все было - Барнс Джулиан Патрик - Страница 40

• Предыдущая
• 40/51
• Следующая

– Где же ваша граппа, Дино? – крикнул я, но половина моих гостей, включая огорченную новобрачную и чертову перечницу-тещу, поспешили объявить, что они граппу не пьют.

– Какая разница? – заорал я.

К этому времени ситуация полностью вышла из-под контроля. Вся прислуга столпилась вокруг Стюарта, как будто это он, а не я, в свое время обнаружил их ресторан; свадебное празднество захлебнулось; любовники в оконной нише откровенно пялились на нас; граппу нам все не несли; и отношение к старине Олли выказывалось ничуть не лучшее, чем к тухлой рыбьей голове. Но жива еще человеческая изобретательность. Я заставил официанта принести самую большую скатерть. Две вешалки для шляп, передвинутые, несмотря на протесты, несколько немытых графинов как грузы для натяжения, два-три аккуратных надреза на скатерти – и вот у нас импровизированный экран. Не видно больше ни назойливых любовников, ни всхлипывающего Стюарта, а тут и граппу принесли! Тактический триумф Олли, который сразу же задействовал свое легендарное обаяние, чтобы вновь придать жизни свадебной пирушке.

И почти преуспел. Лед начал таять. Все решили еще повеселиться на прощание. Я довел до середины один из моих самых забавных устных рассказов, когда раздался отдаленный скрежет отодвигаемого стула. Прекрасно, подумал я, наконец-то он собрался уходить. Но еще через мгновение, когда я уже нагнетал последнее crescendo, Джилиан закричала. Сначала это был просто вопль, потом хлынули слезы. Вид у нее был такой, будто ей явилось привидение, глаза устремлены поверх установленного мною экрана. На что она смотрела? Виден был только крапчатый потолок. Слезы ее лились, словно пульсирующая кровь, хлещущая из разрезанной артерии.

Дослушать мой анекдот до конца не захотел никто.

ДЖИЛИАН: Шут. Клоунская маска. Тыквенная рожа…

СТЮАРТ: Я уезжаю. Такова моя участь. Тут мне нечего делать

Три вещи для меня невыносимы.

Во-первых, сознание того, что мой брак распался. Нет, говорить, так уж честно: это я сплоховал. Я теперь стал замечать, что говорят в таких случаях люди, «Брак рухнул, – говорят они, – Брак распался». Выходит что же, это брак сплоховал? Но я так решил: брака как такового не существует, есть только она и ты. И вина либо ее, либо твоя. И хотя сначала я считал, что виновата она, теперь мое мнение, что ответственность на мне. Я оплошал, я подвел ее. Подвел самого себя. Я не дал ей такого счастья, чтобы она не могла от меня уйти. В этом и состоит моя вина. Я провалился, и мне стыдно. В сравнении с этим мне совершенно наплевать, если кто, может быть, думает, что я несостоятелен как мужчина.

Еще для меня невыносимо воспоминание о том, что было тогда на свадьбе. Ее крик все еще отдается у меня в мозгу. Я не хотел им ничего портить. Я только хотел там быть и видеть незаметно для всех. Но вышло по-другому. Как мне принести извинения? Только своим отъездом.

И третье, чего я не могу вынести, это что, по их словам, они хотят остаться моими друзьями. Если они не всерьез так говорят, тогда это лицемерие. А если всерьез, то еще хуже. Как можно заявлять такое после всего, что было? Значит, мне отпускаются грехи, прощается моя великая наглость – надо же, посмел на короткое время стать между Ромео и Джульеттой. А пошли вы оба знаете куда? Я не принимаю вашего прощения, и вы тоже его от меня не дождетесь, слышите? Пусть для меня это и невыносимо.

По всему по этому я уезжаю.

Смешно, но единственный человек, с кем мне жаль расставаться, это мадам Уайетт. Она с самого начала держалась со мной честно. Вчера вечером я позвонил ей сообщить о своем отъезде и извиниться за то, как я вел себя во время свадьбы.

– Не думай об этом, Стюарт, – сказала она мне. – Может быть, ты даже помог.

– Как это?

– Может быть, если начинаешь с несчастья, потом не оглядываешься назад и не обманываешь себя мыслью, что, мол, раньше все было прекрасно.

– Да вы философ, мадам Уайетт, вы знаете это?

Она рассмеялась каким-то иным смехом, я у нее раньше такого не слышал.

– Нет, правда, – сказал я. – Вы мудрая женщина.

В ответ она почему-то рассмеялась еще сильнее. Мне вдруг подумалось, что в молодости она, наверно, была большая кокетка.

– Не исчезай, Стюарт, пиши, – сказала она. И это было очень мило с ее стороны, верно? Может, и буду ей писать.

ОЛИВЕР: Поневоле замечаешь de temps en temps [60], что у жизни есть своя ироническая сторона, вы согласны? Вот перед вами Стюарт, веселый банкир («Banchieri Giocosi» – интересно, почему так мало опер про банкиров? Хотелось бы мне знать), приземистый, но крепкий оплот капитализма, неутомимый слуга рыночных сил на побегушках у купли-продажи. И вот он я, легковерный либерал, голосующий за кого Бог пошлет, тонкокожий сторонник мира и тишины, инстинктивно встающий за слабейшего – за китов против всеяпонской рыболовной флотилии, за мокрого тюленьего детеныша против убийцы с дубиной и в кожаной спецовке, за тропический лес против дезодоранта для подмышек. И однако, когда представители этих двух соперничающих философий обращаются к любви, один из них вдруг оказывается сторонником протекционизма и Монопольного комитета, а другой ссылается на естественную мудрость свободного рынка, И догадайтесь, который – кто. То же самое относительно секса, относительно небольшого вытягивающегося выроста плоти, с которым столько беспокойства. Переполнение сердца, повсеместно воспеваемое менестрелями, приводит заодно и к половому акту, не будем этого забывать. Здесь я обязан умерить (хотя бы частично) триумфальный тон, но все же следует осторожно заметить, что, возможно, приверженец свободного рынка становится протекционистом по причине неконкурентоспособности его товара. Иногда действий, производящих звук, подобный утреннему встряхиванию коробки хрустящих хлопьев, недостаточно, чтобы возлюбленная блаженно мурлыкала целый день до заката. Иногда для этого требуется нечто подобное летней молнии над Сахарой. Кто сделает выбор в пользу авиамодели с пластмассовым пропеллером и с заводом на резинке, когда по небу все еще проносятся падучие звезды? Разве род человеческий не тем отличается от низших существ, что ему знакомы порывы за пределы обыденного?

Но если в делах любви и бывает, что хватаешься за дубину тюленеубийцы, если твой внутренний японский китобоец вынужден отплывать в Южные моря, чтобы делать свое дело, отсюда вовсе не следует, что надо прибегать к грубой силе и по возвращении в родной порт. Бедный Стюарт, я все еще протягиваю ему ладонь дружбы. Я даже позвонил ему. Я, со шрамом на щеке после той небольшой неприятности (но это удачно получилось: я оказался Олли – лихой дуэлянт, а не Оливер Рассел – полубезработная жертва преступления), пытаюсь возвратить его к нормальным человеческим отношениям,

– Привет, это Оливер.

Последовала пауза, которую по средней длительности можно было истолковать и так, и этак, но затем прозвучали слова, уже значительно более однозначные:

– Пошел ты знаешь куда, Оливер.

– Послушай…

– Убирайся.

– Я понимаю…

– КАТИСЬ КО ВСЕМ ЧЕРТЯМ КАТИСЬ КО ВСЕМ ЧЕРТЯМ

Можно было подумать, что я звоню попросить у него прощения, что это я приставал к нему у него на свадьбе. Объявился в церкви, потом потащился за нами в ресторан – ну, что твой Старый Моряк. Мне бы надо было позвать, чтобы его арестовали. Полицейский, вы видите вон того старика-матроса? Пристает ко всем и ноет, что, мол, он чайку подстрелил. Велите ему убираться, а еще лучше устройте на ночь в Ньюгейтскую тюрьму на довольство Ее Величества.

Но я этого не сделал. Я сдержался, и вот благодарность. Обложил меня последними словами. Это особенно грубо звучало оттого, что его многократный призыв удалиться был передан мне через ту же самую черную переносную телефонную трубку, по которой я объяснился его жене. Не отсоединись он так быстро, я бы поделился с ним этой иронией.

• Предыдущая
• 40/51
• Следующая