Вино богов - Барнс Джон Аллен - Страница 18

• Предыдущая
• 18/72
• Следующая

Остальные молча встали кругом около Голиаса. Аматус встал, не спуская глаз с мертвого друга.

Но тут все изумленно вскрикнули. Каллиопа указала вниз. Аматус опустил взгляд…

Левая половина тела у него по-прежнему отсутствовала, но рядом с правой ногой появилась левая ступня, самая что ни на есть живая и настоящая. На ней даже сапог оказался — точно такой же, как на левой ноге. Принц торопливо приподнял новообретенную ступню, обнаружил, что она шевелится, опустил ее на землю и понял, что может при ходьбе переносить на нее вес тела.

Затем он обернулся к троим Спутникам и по их глазам увидел, что они все понимают и принимают, потому что именно ради этого они некогда и явились в Королевство.

А потом Аматус заплакал жаркими, горючими слезами — так, как плачут мужчины из-за того, что стали мужчинами.

Солнце вершило свой путь по небу, озаряя мир, полный забот. Вскоре вся компания разошлась, ибо у каждого из них были свои заботы. О той ночи никто из них не сказал никому ни слова, только Седрику, который всех по очереди допросил. А записей никаких не сохранилось.

Вполне можно было представить, что принц Аматус станет одеваться в черное — цвет скорби, уйдет в затвор и долго будет предаваться тоске. Бонифаций бы это понял и посоветовал друзьям не беспокоить принца до тех пор, пока боль утраты не отступит.

Запросто можно было бы предположить и другой вариант. Принц мог удариться в пьянство и дебоши, пытаясь утопить свое горе в вине и скитаясь по злачным местам столицы в дурной компании. Ведь теперь не было Голиаса, который удержал бы юношу от самого плохого. Седрик бы понял принца и защитил бы его от гнева отца.

Не исключалось также, что принц с головой погрузится в науки и тем самым почтит память Голиаса и отвлечется от переживаний. В этом случае ему грозило в будущем прослыть королем Аматусом Ученым. И Бонифаций, и Седрик сумели бы это пережить.

Но чего они не могли пережить, так это того, что принц ударился во все три крайности одновременно. Он носил траур, но при этом расхаживал по дворцу с таким видом, словно был готов кого угодно прикончить из чувства мести. Из-за этого Бонифаций сильно нервничал, а особенно потому, что и он, и все остальные обитатели дворца привыкли созерцать половину принца, но теперь к этой половине присоединилась левая ступня, существовавшая как бы сама по себе, будучи не присоединенной к телу, и от этого зрелища и короля, и придворных бросало в дрожь.

А принц, вместо того чтобы сидеть в тоске у окна или, на худой конец, отказываться от общения с сэром Джоном и другими своими приятелями, пусть и в грубой форме, просто-напросто никого, казалось, вокруг не замечал. Он бродил по коридорам замка, что-то бормоча себе под нос. Но стоило только окружающим привыкнуть к такому поведению Аматуса, как Вирна, которая по-прежнему прибирала в самых мрачных комнатах, сообщила, что принц с головой ушел в чтение той самой мерзкой книги: «Всякие пакости, знать о которых порой все-таки необходимо». Кроме того, Вирна утверждала, что рядом с этой книгой на столе лежал открытый том, в который принц время от времени заглядывал. А это была книга под названием: «Всякие пакости, о которых лучше не знать вовсе».

Но и тут, как только все заподозрили, что принц опасно увлекся черной магией, и решили, что нужно немедленно просить Мортис о том, чтобы она уберегла его от этого неблаговидного увлечения, как уже поступили другие вести. Оказывается, ближе к ночи Аматус уже стучался в двери сэра Джона Слитгиз-зарда или герцога Вассанта. И все они отправились кутить и орать благим матом жуткие песни в нижний город.

Седрик преспокойно назначил обоим молодым вельможам жалованье за то, чтобы они докладывали ему обо всем, что говорил принц и чем он занимался, а также, чтобы они по возможности в случае чего оповещали Кособокого, дабы тот крадучись следовал за ними по кривым и скользким улочкам и оберегал наследника престола от напастей. А поскольку Седрик в своем выборе был мудр всегда, а двое друзей принца были верны королю и отечеству всей душой, хотя и не всегда в частной жизни являли пример безупречности, они докладывали премьер-министру обо всем, что видели и слышали. Даже сэра Джона Слитгиз-зарда бросало в дрожь при мысли о том, какие дома начал посещать Аматус, а Вассант открыто признавался в том, что его не на шутку пугает то, каких соперников принц избирает для поединков.

Выслушав эти сообщения, Седрик, как правило, многозначительно вздернув бровь, смотрел на Кособокого, а начальник стражи, пожав плечами (пожимал плечами он так, что становилось непонятно, где у него находятся плечи), говорил:

— Сэр, я прятался в тени совсем рядом с принцем, но если честно, мне не было страшно за него, потому что он дрался как бешеный. Я бы сам побоялся встретиться с ним сейчас в поединке. Мне теперь приходится больше опасаться за герцога и сэра Джона.

Седрик вздыхал, а Слитгиз-зард и Вассант сожалели о том, что им хотелось бы, да нечем утешить его, и возвращались к себе домой, потрясенные выходками принца, в которых они, сами того не желая, участвовали, и гадали, долго ли еще удастся удержать слухи о проделках будущего короля Аматуса Развратника в пределах столицы. Частенько после подобных ночных вылазок сэр Джон приказывал своим слугам, чтобы они готовили ему постель за час до заката и не будили раньше, чем за час до рассвета, дабы вообще не видеть ночи. А герцог Вассант столь же часто распоряжался, чтобы в его покоях всю ночь горели свечи, а порой доходило и до того, что он просил свою старушку няню посидеть с ним и почитать ему перед сном.

Кособокий, если ему что-то и было не по душе в происходящем, помалкивал. Мортис также поведение принца никак не комментировала, хотя Вирна клялась и божилась, что придворная колдунья в последнее время стала печальна и теперь редко подходит к окну полюбоваться первыми лучами восходящего солнца и часто часами сидит неподвижно в кресле, что прежде ей было несвойственно.

А Психея подолгу сидела на солнышке на королевской веранде и шила для принца яркие одежды. Ни одной швее не удавалось так ловко мастерить платья для человека, у которого не хватает половины тела. Она шила Аматусу плащи — алые, как рубины, и дублеты — желтые, словно нарциссы, брыжи и лосины — голубые, как небесная лазурь, но, закончив работу, вздыхала и убирала готовое платье в ящик кедрового комода. Королевский столяр сообщал, что каждые три дня теперь изготавливает новый комод, а главный королевский камердинер говорил, будто бы новая кладовая уже просто-таки забита новыми комодами.

Седрик подумал, что принцу могла бы чем-то помочь Каллиопа, и он отправился к ней, но в разговоре выяснилось, что девушка и сама уже пыталась повлиять на принца.

— Нет-нет, он меня не ударил, — сказала она, когда они с Седриком пили чай на Высокой Террасе, выходившей на Западные горы. — Вид у него был ужасный — затравленный, уродливый, будто он наелся какой-то гадости, и он смотрел на меня, не мигая. Он… я бы сказала, он пожирал глазами некоторые части моей фигуры. В его взгляде была грубость, но то была не грубость человека, желающего прогнать меня, избавиться от меня — нет, это на него не похоже. В нем не было ненависти, не было похоти, но он пытался изобразить все именно так и заставить меня уйти.

Седрик вздохнул:

— Король дни напролет переживает за сына. Дела в государстве идут неплохо, поскольку в Королевстве все было тихо и ладно, пока не начались все эти неприятности, но дайте время — все может пойти прахом. Позволено ли мне будет поинтересоваться, куда именно смотрел…

Каллиопа зарделась, откинула с лица пряди пышных рыжих волос, и Седрик вдруг вспомнил, как она молода. Но прежде, чем он успел извиниться за бестактность, Каллиопа взглянула на него синими глазами, подернутыми поволокой боли, и ответила:

— Ну… он… он пристально смотрел на мой… живот. И сказал, что… черви сначала поедают самые мягкие части тела.

• Предыдущая
• 18/72
• Следующая