Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Бруштейн Александра Яковлевна - Страница 82

• Предыдущая
• 82/192
• Следующая

Маминого подопечного, Даню, ученика Ионеля, мы застаем за занятием, очень далеким от портновской учебы: он качает люльку с младенцем.

– Слушайте, Ионель! – говорит мама с упреком. – Как вы считаете, благотворительное общество отдало вам мальчика в няньки? Нет, общество думало, что оно отдает вам мальчика в ученики!

– Госпожа докторша! – спокойно отвечает Ионель. – Что общество думало или чего оно не думало – это его дело. А Данька учится у меня так, как я сам когда-то учился у мастера; я тоже качал люльку, и бегал в лавочку за хлебом, и чего я только не делал! И – сами видите: ничего плохого ко мне не пристало, и я, слава богу, научился портновскому делу! Данька тоже научится. Все.

– Вы, мадам, не сердитесь… – робко говорит жена Ионеля, очень худая женщина с измученным лицом. – Но Данька – такой хороший мальчик, ребенок его так любит, что просто ужас! И он не заснет, пока Данька его немного не покачает…

У Даньки действительно глаза добрые, мягкие. Но я замечаю, что он смотрит добрыми глазами не только на ребенка в люльке, но и на хозяйку. Хозяйка, видимо, женщина хорошая.

– А чему он успел научиться у вас, Ионель? – спрашивает мама. – Что он уже умеет?

– Он умеет раздувать утюги, – загибает Ионель пальцы на руке, – умеет аккуратно пороть, чтоб не испортить, сохрани Бог, материал, умеет зашить, когда я ему показываю: «отсюдова и досюдова»… А что, мало? Я считаю, что на первые месяцы это даже о-очень много!

– А что он ест? – не унимается мама.

У Ионеля раздуваются ноздри. Я боюсь, как бы он не начал кричать на маму.

– Госпожа докторша! Он ест то, что едим я, и моя жена, и наши дети. Вы же можете спросить меня еще: «А он сыт?» Так я вам прямо скажу: нет, не каждый день. Есть у меня работа – он сыт, а нет – так нет. Но такого, чтобы мы что-нибудь ели, а Даньке не давали, этого не бывает. Довольно вам?

Ребенок в люльке заснул. Данька садится так же, как сидит Ионель, как сидят все портные на свете, – по-турецки, поджав ноги, – и начинает очень бережно и осторожно пороть какую-то кацавейку. Худенькое лицо его принимает такое испуганное, опасливое выражение, как если бы он пробирался по доске, переброшенной через реку. Шутка ли, он может, сохрани Бог, сделать дырку в материале!

Чтобы придать разговору более спокойный тон, мама говорит шутливо:

– Даня, Даня! Какой же ты портной, когда все на тебе порвано? Почему не починишь?

Но именно эти мамины слова всего более сердят Ионеля.

– Госпожа докторша! – говорит он мрачно. – Только из уважения к вам я не могу расстегнуть мою жилетку. А то вы бы увидели, какие дыры на моей собственной рубашке. Данька пришел ко мне оборванный – он уйдет от меня оборванный. Думаю, что всю жизнь он проживет оборванцем, таким, как я. Наш брат, голоштанник, только после смерти получает целый саван… в земле!

Я начинаю горячо шептать маме:

– Можно, я подарю этому Дане «Домби и сына»?

Мама передает мой вопрос Ионелю.

– Во-первых, – загибает Ионель пальцы на руке, – для книг у нас нет времени. Во-вторых, нет лишнего керосина. А в-третьих, я бы хотел видеть, как он будет читать вашу книжечку, когда он вообще не умеет читать!

– Так я могу научить его… Пожалуйста! И читать и писать…

– Ой, Божечка ты мой дорогой! – вздыхает Ионель. – Она его будет учить… А когда? – вдруг кричит он свирепо. – Ночью, да? Ночью вы, наверно, спите, и Даньке тоже не грех поспать. Он за день достаточно набегается, и нагопкается, и наработается!

– Ну хорошо! – пытается мама загладить неловкость. – В общем, я вижу, у вас все благополучно… Пойдем, Сашенька! Только тут такой запутанный ход на улицу… Можно, чтобы Даня проводил нас до ворот?

– Хорошо, – соглашается Ионель, и в глазах у него смешинка. – Пусть он идет с вами, и тогда вы уж от него самого узнаете, что ход вовсе не такой запутанный… или что других ходов на свете вообще не бывает.

Мы прощаемся и уходим. Даже во дворе, загаженном гниющими отбросами, воздух кажется освежающим после жилища Ионеля.

Сделав несколько шагов, мама останавливается и спрашивает, положив руку на Данино плечо:

– Даня, скажи мне правду: тебе тут хорошо?

Даня слегка пожимает одним плечом и улыбается своей улыбкой, испуганной и доброй.

– Как это – хорошо? – говорит он. – А кому это бывает хорошо? Я такого никогда не видал… Живу – и все.

Бывает гораздо хуже…

– Но тебя не бьют, не обижают?

– Ой, что вы! – Даня словно даже обижен за Ионеля и его семью. – Они – хорошие люди, дай им Бог здоровья. И все-таки я же учусь! Мастер забыл вам сказать: я уже и петли могу метать тоже!

Мама сует Дане что-то в руку:

– Вот. Купи себе семечек… или рожков… или конфеток… Что хочешь! И беги обратно: холодно, а ты без пальто… До свидания!

Даня явно обрадован.

– Спасибо… – говорит он со своей печальной улыбкой. – До свидания!

И бежит домой.

– Спасибо!.. – еще раз слышим мы издали его голос.

Мы идем с мамой молча. Потом мама говорит:

– Ну, теперь только на примерку к моей новой портнихе, мадам Розенсон, – и домой.

И мы прибавляем шагу.

У мадам Розенсон нам открывает дверь девочка лет двенадцати, в коричневом платье с белой пелеринкой, застегивающейся под подбородком. Ее светлые волосы аккуратно заплетены в косу. Девочка вводит нас в гостиную и просит нас подождать «хвилечку»: мадам Розенсон сейчас выйдет.

Гостиная – она же и примерочная – обставлена прилично. На круглом столе навалены горой модные журналы.

– А ты кто? – спрашивает мама у девочки. – Я, про?шу пани, ученица мадам Розенсон. Стефка. Мама провожает девочку глазами.

– Ничего не скажешь… – вздыхает она. – Польское благотворительное общество работает лучше, чем мы. Ты заметила, как аккуратно девочка одета, как она хорошо держится? И отдают они детей настоящим мастерам. У мадам Розенсон можно научиться ремеслу: это тебе не Ионель…

Через минуту-другую появляется сама мадам Розенсон. У нее лицо властное и злое; приветливое его выражение похоже на слишком маленькую маску, из-под которой отовсюду вылезают грубость и злость. Мадам Розенсон, видно, сейчас завтракала или обедала: губы у нее в сале, и она облизывает их, как людоедиха.

– Стефка! Марыська! – кричит мадам Розенсон. – На примерку!

Та девочка, которая нас впустила, Стефка, и вторая, одетая точь-в-точь так же, Марыська, вносят на манекене прикроенное и сметанное мамино платье. Когда они на миг открывают дверь из соседней комнаты, оттуда слышно жужжание швейных машинок и видны еще одна-две такие девочки, как Стефка и Марыська.

Мадам Розенсон закалывает и приметывает на маме ее будущее платье. Но я смотрю не на маму и не на платье. Я не отрываясь смотрю на портниху и ее учениц.

Обе девочки стоят: одна – по правую, другая – по левую руку от мадам Розенсон. У Марыськи – заплаканные глаза. И Стефка и Марыська держат в руках булавки, подавая их портнихе, а та берет булавки, не глядя на девочек, только протягивает за ними руку, то правую, то левую.

– Ножницы! – кричит внезапно мадам Розенсон.

И в ту же секунду одна из девочек подает ей ножницы.

– Мел! – гремит портниха через несколько минут.

И тотчас дрожащие пальцы подают ей мелок.

Все это происходит степенно, чинно, но я вдруг начинаю волноваться. Мне все кажется, что вот сейчас мадам Розенсон отпустит Стефке или Марыське пощечину, уколет их булавкой или обругает как-нибудь так ужасно, что невозможно спокойно слушать. Наверно, это мне передается тревога, страх обеих девочек: они смотрят на мадам Розенсон, как кролики на удава…

К счастью, все обходится благополучно. Примерка кончена. Девочки уходят, унося с собой мамино платье.

Одеваясь, мама спрашивает у мадам Розенсон:

– Эти девочки – ваши ученицы?

– Да, ученицы.

– Вы их взяли из благотворительного общества?

– А, Боже избави! – отмахивается обеими руками мадам Розенсон. – На что мне это благотворительное общество? Дадут они мне, кого они хотят, платить будут ежемесячно гроши. И еще будут ходить ко мне об-сле-до-вате-ли! Совать нос в мои дела… Нужно мне это, как вы думаете, мадам Яновская? Не-ет! Я сама выбираю девочек в сиротских приютах или у родителей. Выбираю таких, какие мне нужны…

• Предыдущая
• 82/192
• Следующая