Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Бруштейн Александра Яковлевна - Страница 69

• Предыдущая
• 69/192
• Следующая

Так, болтая, смеясь, мы подходим к домику на окраине города.

– Вот. Наш домик, – говорит Варя и смотрит на этот домик так ласково, как на человека.

Это и вправду славненький домик! Не знаю, как выглядит он зимой, но сейчас он густо увит диким виноградом, и конец лета раскрасил листья во все цвета. Тут и зеленые листья, их уже меньше, и розовеющие, и вовсе красные, – красота! Мы входим в калитку и заворачиваем за дом. Там, в садике, на маленькой жаровне стоит таз, в котором варится-поспевает варенье. Около жаровни сидит на стуле старушка и ложкой снимает с варенья пенки.

– Бонжур, мадам Бабакина! – весело приветствует старушку Варя.

– Бонжур, мадемуазель Внучкина! – спокойно отзывается «мадам Бабакина». – О, подружек привела! В самый раз пришли – варенье готово! Из слив… Вон с того дерева собрала я сегодня.

Мы не успеваем оглянуться, как Варина бабушка уже усадила нас за круглый садовый стол, врытый в землю, поставила перед каждой из нас полное блюдце золотисто-янтарного варенья и по куску хлеба.

– Как вкусно! – восхищается Лида.

– До невозможности! – говорю и я с полным ртом.

Варя обнимает свою бабушку:

– Еще бы не вкусно! Кто варил? Варвара Дмитриевна Забелина! Сама Варвара Дмитриевна! Понимаете, пичюжьки? Варя очень похоже передразнила Мелино «пичюжьки». Это, конечно, опять вызывает смех. Впрочем, в этом чудесном садике, позади дома, увитого разноцветным диким виноградом, да еще за вареньем Вариной бабушки, нам так радостно и весело, что мы смеемся по всякому пустяку и жизнь кажется нам восхитительной. Я смотрю то на Варю, то на ее бабушку – они удивительно похожи друг на друга! Бабушка говорит басом, как Варя, и у обеих – у бабушки и внучки – одинаковые карие глаза, подернутые поволокой, и веки открываются, как створки занавесок, раздвигающиеся не до конца в обе стороны.

– Спасибо, Варвара Дмитриевна! – благодарим мы с Лидой.

– Какая я вам Варвара Дмитриевна! – удивляется старушка. – Бабушкой зовите меня – ведь вы подружки Варины! Сына моего, Вариного отца, товарищи – по морскому корпусу и по плаванию – всегда меня мамой звали. А вы зовите бабушкой, а не то не будет вам больше варенья!

– А ведь мы к тебе по делу пришли, бабушка! – вспоминает Варя.

Выслушав наш рассказ о Кате Кандауровой, которая живет в семье Мани Фейгель, Варвара Дмитриевна говорит растроганно:

– Смотри ты, Илья Абрамович сироту пригрел! Ничья беда мимо него не пройдет… И Маня, видно, в отца растет, добрая… Ну-ка, Варвара, где наш банк?

Варя убегает в дом и тотчас возвращается, неся в руке «банк» – это металлическая коробка из-под печенья «Жорж Борман».

Варвара Дмитриевна открывает коробку, смотрит, сколько в ней денег.

– Гм… Не густо… – вздыхает она. – Ну все-таки, я думаю, рубль мы можем дать, – а, Варвара? Надо бы побольше, да еще долго до пенсии, – вдруг на мель сядем?

– Не будем жадничать, бабушка! Наскребем все два…

Вот у нас уже собрано три рубля. Отлично! Мы прощаемся с бабушкой Варварой Дмитриевной, в которую мы с Лидой успели влюбиться по уши. Мы ей, видно, тоже понравились: она с нами прощается ласково, обнимает и целует нас.

Теперь мы идем к Лидиной маме, Варя тоже идет с нами.

В квартире Лидиных родителей все очень по-барски. Красивая мебель, ковры, много изящных безделушек. Мы стоим в гостиной, в ожидании, пока выйдет к нам Лидина мама. На одной стене большая фотография в красивой рамке – молодая темноволосая женщина в черном платье.

– Это твоя мама? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает Лида. – Это моя тетя. Мамина двоюродная сестра. Поэтесса Мирра Лохвицкая, – слыхали про такую?

– Нет, мы с Варей не слыхали.

– Странно… – удивляется Лида. – Она недавно получила Пушкинскую премию Академии наук. Во всех газетах было напечатано.

Мы смотрим с уважением на портрет поэтессы Мирры Лохвицкой, получившей недавно Пушкинскую премию Академии наук.

– А знаешь, – внезапно говорит Варя, – у нее глаза немножко странные…

– Верно. Сумасшедшие глаза, – спокойно соглашается Лида.

На другой стене висит большой портрет в тяжелой раме – красивая женщина в бальном платье.

– А это твоя мама? – спрашивает Варя.

Лида смеется:

– Нет, это другая моя тетя. Жена моего дяди. И тоже писательница – Мария Крестовская. Ее отец был очень известный писатель – Всеволод Крестовский, он написал роман «Петербургские трущобы». А тетя Маруся – ну, она хуже его пишет, но все-таки известная, ее печатают в толстых журналах. Очень многие читают и любят…

– У тебя есть ее книги?

– Есть, конечно… Могу тебе дать. Хочешь?

Ну конечно, я хочу! Я просто в себя прийти не могу: подумать только, Лида, Лида Карцева, наша ученица, моя подруга, а тетки ее – знаменитые писательницы!

– Так я и знала! Так я и знала! – раздается позади нас капризно-веселый голос. – Они тетками любуются! А на меня, бедную, никто и не смотрит!

Мы оборачиваемся – в дверях стоит женщина, Лидина мама, Мария Николаевна, и до того она красива, что мы смотрим на нее, только что не разинув рты, и от восхищения даже забываем поздороваться.

Лида бросается со всех ног, поддерживает Марию Николаевну и усаживает ее на затейливой формы кушетку, поправляет складки ее красивого домашнего платья. Потом представляет матери нас, своих подруг.

– Значит, эта, большенькая, – Варя Забелина, а это, поменьше, – Шура Яновская? – повторяет Мария Николаевна, вглядываясь в наши оторопелые лица. – А почему они молчат?

А мы молчим оттого, что восхищаемся!

– Как-к-кая вы красивая! – неожиданно вырывается у Вари.

Мария Николаевна смеется.

– Лидушка! – говорит она с упреком. – К тебе гости пришли, почему ты их ничем не угощаешь? В буфете конфеты есть. Принеси!

Мы едим конфеты и излагаем дело, которое привело нас сюда.

Мария Николаевна задумывается.

– Кажется, Лида, – говорит она, – надо на это дать рубля три. Как ты думаешь?

– Я тоже так думаю.

Лида приносит матери ее сумочку. Мария Николаевна дает нам трехрублевку.

Мы встаем, благодарим и уходим. Мария Николаевна сердится:

– Что же вы спешите? Я думала, вы что-нибудь смешное расскажете, а вы вон как… Ну ладно, до следующего раза!

Мы спешим: нам надо еще к моей маме.

У нас неожиданно в сбор денег включается весь дом. Мама дает три рубля. Поль безмолвно кладет на стол полтинник. Юзефа, стоявшая у притолоки и внимательно прислушивавшаяся к разговору, достает из-за пазухи большой платок, на котором все четыре угла завязаны в узелки, развязывает один из узелков, достает из него три медных пятака и кладет их на стол:

– От ще и от мене. Зло?тый (15 копеек)… Сироте на бублики!

Итого 3 рубля 65 копеек. Пришедший дедушка добавляет для ровного счета еще 35 копеек – всего получилось 4 рубля.

В эту минуту слышен оглушительный звонок из передней – папин звонок! И в комнату входит папа.

Папа прибавляет к деньгам, собранным для Кати Кандауровой, еще одну «канарейку». Пришедший с ним Иван Константинович Рогов дает столько же. У нас уже собрано целых 12 рублей! Сумма не маленькая.

– А теперь, девочки, – говорит папа, – ваше дело кончено. Отдать эти деньги Фейгелю должен кто-нибудь другой, иначе обидите хорошего человека. Я его знаю: я – врач того училища, где он работает. Оставайтесь здесь, веселитесь, а главное: никому обо всем этом не говорите! Помните: ни одной душе! Ни одного слова! Вы еще головастики, вы не знаете, – из-за этого могут выйти неприятности. Я потом, мимо едучи, зайду к Фейгелю домой и все ему передам.

– Я бабушке скажу, чтоб в секрете держала! – соображает Варя.

– А я – маме… – озабоченно говорит Лида Карцева. – Она может нечаянно проболтаться.

На том и расстаемся.

Странно, все считают, что папа ничего не замечает вокруг себя, ни во что не вникает. Он-де занят только своими мыслями, своими больными, своими книжками, а все остальное до него не доходит…

• Предыдущая
• 69/192
• Следующая