Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Бруштейн Александра Яковлевна - Страница 44
- Предыдущая
- 44/192
- Следующая
Поля нет. Они с папой еще не возвращались. Со вчерашнего вечера.
Зрячий глаз попугайчика Кики смотрит на меня с таким человеческим недоумением и даже печалью, что я совсем теряюсь. В самом деле, где же Поль? И где же папа?
В эту минуту Поль входит в комнату. Лицо ее, доброе, старушечье лицо, очень утомлено. Оказывается, она самоотверженно водила папу всю ночь по улицам из одной незнакомой квартиры в другую, – всюду, где укрывали пострадавших. «И в какие лачуги, Саш, – если б ты видела! Все гдето на окраинах»…
– Знаешь, – говорит она, откинувшись на спинку кресла и вытянув усталые ноги, – твой отец – может быть, он сумасшедший, но это удивительный человек! Я ведь только ходила с ним, – ну, кой-где пришлось помочь, – подержать свечу или лампу, в общем, пустяки, – и то устала, а он всю ночь работал!
Входит мама. Она советует Полю немедленно лечь.
– А мой кофе? – словно даже пугается Поль. – Утренний кофе – священное дело! У нас, французов, – добавляет она смеясь, – часы еды – о, это свято! Я часто думаю: вот так, как ваш муж, – обедать ночью, ужинать днем… нет, француз этого не мог бы!
– Даже если он хирург? – улыбается мама.
– Вероятно, наши хирурги назначают время операций между едой… – серьезно говорит Поль. – И я думаю, что так широко лечить людей бесплатно – этого наши хирурги не делают!..
– Ну хорошо, сейчас я пришлю вам кофе, вы выпьете его в постели! – И мама уходит.
В самом деле, кофе и завтрак приносит Полю – Юзефа!
Я глазам своим не верю! Юзефа, которая еще два дня назад кляла Поля на чем свет стоит, с самым приветливым видом ставит завтрак на стул около кровати Поля, говорит ласково-ласково:
– Ешьте, пани… Ешьте на здоровье!
И, понимая мое удивление, Юзефа, словно извиняясь, объясняет:
– А чего ж? Она все-таки пожондная (порядочная) французинка, ничего не скажешь. Всю ночь водила нашего пана доктора по всему городу… Другая забоялась бы! Я бы, конечно, не забоялась, пошла бы, но – ух, я бы так лаяла тех казаков, я бы так проклинала тую полицию, что нас бы обоих арестовали, и с паном доктором вместе!..
С этого дня мы начинаем ждать Павла Григорьевича. Мы ждем его, а он не приходит!
В первый и второй день папа говорит:
– Умница Павел Григорьевич! Отсиживается где-то, не показывается… По городу идут аресты за арестами, – пусть не попадается на глаза.
Но проходит третий день без Павла Григорьевича, наступает четвертый… Папа уже ничего не говорит, он очень озабочен и встревожен.
На каждый звонок в переднюю бежит весь дом. Но Павла Григорьевича нет как нет…
Юзефа не перестает с утра до ночи ворчать и клясть полицию и «жандаров». Она от всей души жалеет, что не может подсыпать им в кушанье мышьяку. Она желает им всяких несчастий, начиная с «холеры в бок».
Наконец в вечер четвертого дня к нам приходит женщина – маленькая, худенькая – и говорит маме:
– Простите, пожалуйста… Я – Анна Борисовна… жена Павла Григорьевича… учителя вашей дочки…
Папа, оказывается, знает Анну Борисовну – он видел ее в ту ночь, когда оказывал помощь пострадавшим.
Но Анна Борисовна знает всех нас – по рассказам Павла Григорьевича:
– Вы Елена Семеновна, да? А это Сашенька? А это Юзефа?
Она знает и про Поля и даже про попугайчика Кики!
Юзефа совершенно счастлива тем, что Павел Григорьевич рассказывал о ней своей жене.
– Так и сказал: «Юзефа»? Да?
Все стараются как только могут выразить Анне Борисовне свои чувства. Ей жмут руки, ее усаживают за стол, Юзефа приносит все, что есть вкусного в доме.
Анна Борисовна смотрит на нас с улыбкой, растроганная. – Я вижу, здесь моего Павла любят… Да, Сашенька?
– Ужасно! – отвечаю я. – Просто до невозможности любим!
Потом, помолчав, добавляю тихо:
– И всегда будем любить… Всю жизнь…
Никто не спрашивает о Павле Григорьевиче, где он, что с ним. Но Анна Борисовна читает эти вопросы в наших глазах и отвечает на них. Новости, принесенные ею, печальны: Павла Григорьевича арестовали еще три дня назад. Где он находится, Анна Борисовна не знает. Она обегала, как она говорит, «все кутузки и каталажки» – все полицейские участки, – Павла Григорьевича нигде нет. И это тревожно. Это значит, объясняет Анна Борисовна, что его посадили не с теми, кого подержат, подержат несколько дней в полиции и выпустят. Павлу Григорьевичу хотят, видимо, «пришить дело». Ведь он ссыльный, высланный под надзор полиции, ему всякое лыко в строку, у него всякая вина наособицу виновата. Очевидно, его содержат в городской тюрьме. Но справок в тюрьме никому и никаких не дают, ни на какие вопросы отвечать не желают…
Тюрьма! Я очень хорошо знаю это место, это странного вида строение, которое словно вылезает из реки Вилии на Антоколе. Что там, за каменной оградой, не видно; может быть, там большой, высокий дом, в котором заперты заключенные, а может быть, что-нибудь другое. Но когда идешь по антокольскому берегу реки, то тюрьма похожа на вылезающую из воды голову чудовища, и круглые в своей верхней части ворота – словно громадный глаз этого страшного зверя. Глаз этот смотрит злобно и не обещает ничего хорошего…
И вот там, за этим глазом, сидит запертый Павел Григорьевич! И мы ничего не можем сделать для него!
– Постойте! – вдруг вспоминает папа. – Давайте вспоминать, кто у меня лечится из «тюремщиков»… Или из жандармских… Вспомнил, вспомнил! Фон Литтен… Полковник фон Литтен… Я лечил его жену, и оба они без конца звонили обо мне по городу, какой я хороший врач… Завтра поеду к фон Литтену и все узнаю!
– Яков Ефимович, – говорит Анна Борисовна, – как бы не было у вас неприятностей…
– Никаких! Какие неприятности, помилуйте? У меня дочь, ей дает уроки учитель такой-то, экзамены на носу, а учитель исчез! Говорят, арестован… Я хочу знать, где он и что с ним… Все логично и законно!
Маленькая, худенькая Анна Борисовна одета очень скромно, почти бедно, но удивительно аккуратно. Булавочка с красной головкой, закалывающая ее воротничок, воткнута так, что невозможно представить себе ее иначе: именно в этом месте – и нигде больше. Нельзя себе вообразить, чтоб ее маленькая черная шляпка была надета боком или съехала на затылок. Манжетки на рукавах отутюжены гладко-гладко, так же, как гладко причесана и ее черноволосая голова.
– Мне бы, главное, узнать, где именно содержится Павел. Тогда уж можно будет снести ему передачу, хлопотать о свидании.
Мама кладет руку на худенькие руки Анны Борисовны:
– Сколько вам хлопот… маленькая вы такая!
Анна Борисовна задерживает мамину руку:
– Елена Семеновна! Когда я выходила замуж за Павла, я знала, на что я иду. Жена революционера – ох, это беспокойно…
– Воображаю, как вы волновались, когда Павел Григорьевич был в ссылке, в Якутии!
Анна Борисовна тихо смеется:
– Да нет! Не волновалась. Я была с ним – там… А с ним самое тяжелое легко, самое страшное не пугает… Такой он человек!
– Мы с мужем часто говорим, – вспоминает мама, – про Павла Григорьевича: он столько вынес, столько пережил, – как он мог сохранить это удивительное спокойствие, это доброе, круглое лицо…
– Как луна, да? – радуется Анна Борисовна. – Товарищи звали его Месяц Месяцович… Помните, в «Сказке о мертвой царевне»? А знаете, почему Павел такой жизнерадостный, спокойный? Потому что он видит далеко, очень далеко вперед!
И, видя, что папа и мама смотрят на нее не понимая (обо мне, к счастью, все забыли и не прогоняют меня в мою комнату!), Анна Борисовна поясняет:
– Вот четыре дня тому назад в вашем городе забастовало несколько сот рабочих. Всего несколько сот… Добьются они чего-нибудь? Неизвестно; да если и добьются, то каких-нибудь ничтожных уступок. Стоило ли им бастовать? – подумают многие, ох, многие! Из этих нескольких сот забастовщиков человек сто вышли на улицу, устроили демонстрацию… Можно подумать: «Горсточка! Что они могут? Спели всего несколько тактов революционной песни, подняли маленькое красное знамя, оно продержалось в воздухе над толпой всего несколько минут». А Павел все время помнит, что в этом городе это случилось в первый раз, – раньше здесь такого никогда не бывало! Павел глядит вперед – в будущем году будут бастовать уже не сотни, а тысячи, на улицы выйдет толпа! Те рабочие, что бастовали сейчас, те, что вышли на улицу, – вы думаете, они это забудут? Не забудут! Это для них – школа революционной борьбы… И Павел видит это далеко вперед!
- Предыдущая
- 44/192
- Следующая
