Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Бруштейн Александра Яковлевна - Страница 26
- Предыдущая
- 26/192
- Следующая
Но Серафима Павловна протестует:
– Нет, нет, не надо! Давайте хоть один раз мирно поболтаем… Расскажите нам, дорогой Яков Ефимович, что это с вами приключилось? Почему?
– Да вот… – притворно вздыхает папа, и я вижу, что глаза у него хитрые-прехитрые. – Вы ведь уже давно меня упрекаете за то, что я лечу бедняков, воров, а не приличных людей… Ну, и вот…
– Ах, вот оно что! – оживляется Владимир Иванович. – Так это вас, значит, босота ваша – воры и нищие так отделали?
– Не совсем… – продолжает вздыхать папа. – Помещик Забе?го, по-вашему, приличный человек?
– Еще бы! Конечно, приличный… И даже всеми уважаемый человек! Граф!
– Вчера ночью, – рассказывает папа, – этот помещик Забего присылает за мной пароконный экипаж, просит приехать: жена у него рожает. Я думаю: пожалуй, пора послушаться друзей и начать лечить одних только приличных людей. Время идет, подрастает у меня дочь, а я все еще как студент, пустяками занимаюсь… Пора поумнеть! Пора обзаводиться солидной врачебной практикой.
– Очень хорошо! – почти в один голос выражают свое одобрение супруги Шабановы.
– Ну вот, еду это я, значит, ночью за город. На полпути, в поле чей-то голос кричит кучеру: «Стах! Стах!» Кучер Стах останавливает коней, – в чем дело? Тот же голос кричит из темноты: «Родила пани! Сама родила! Не надо доктора – акушерка и без доктора справится!» Тут Стах – отлично выдрессировал его пан помещик! – вежливенько говорит мне: «Будьте ласковы, пан доктор, выйдите из экипажа!..» Я, дурак, думаю – наверно, с колесом что-нибудь или с упряжью. Вылезаю из экипажа, а Стах – хлесть по коням! – и умчался!.. Стою один на дороге, темень кругом, как в чернильнице. Покричал разок, другой – никто не откликается… Ну, что тут делать?
– Ох, и артист этот Забего! – вырывается у Владимира Ивановича не то порицание, не то восторг. – Это он, Забего, для того устроил, чтоб не платить доктору… Ох, артист!
– Да, но я, как вы понимаете, не артист, а всего-навсего только очень близорукий врач. Я пошел обратно в город пешком, в темноте, несколько раз падал то в яму, то в канаву. Потерял золотые очки и никак не мог нашарить их в траве. Потерял шляпу, порвал брюки – в общем, я, вероятно, был прехорошенький… Наконец споткнулся о бревно, да так ловко, что вывихнул ногу и уже не мог идти дальше.
– Господи! – стонет Серафима Павловна. – Да как же вы домой-то попали?
– А вот тут начинается самое интересное! Кучер Стах, как ему было приказано, отвез экипаж в имение Забеги без меня. А сам пошел пешком обратно по дороге – искать меня. Этого уж ему помещик Забего не приказывал, но Стах оказался много приличнее своего барина! С ним пошли еще двое крестьян, батраков Забеги. Они меня нашли, подняли и понесли на руках до города. А уж там Стах сел со мной на извозчика и привез меня сюда, домой. Сейчас, перед вашим приходом, доктор Рогов вправил мне вывихнутый голеностопный сустав… Так-то, Серафима Павловна, лечить «приличных» людей иногда – дорогое удовольствие!
– Видите ли, Яков Ефимович… – начинает Владимир Иванович, шевеля бровями-щетками.
Но папа перебивает его:
– Да что мне видеть-то? Вы меня попрекаете тем, что я «нищих» лечу… Так ведь именно они, бедняки мои, – они и есть приличные люди! Бывает, сделаешь операцию в крестьянской избе, денег они, конечно, не платят, нету ведь у них денег, бог с ними! А через полгода приезжает незнакомый мужик – не могу я их всех упомнить, да с иными из них я и сговориться-то не могу: литовцы, а я по-литовски говорить не умею! – так вот, приезжает незнакомый мужик и протягивает мне курицу или горшок с медом… И я беру. Да, беру, хотя и курицу терпеть не могу, а меду и на дух не переношу. Беру и думаю: полгода – иногда больше! – помнил человек сделанное ему добро и мечтал сказать за это добро «спасибо»!
Владимир Иванович сердито сопит. У него шевелятся не только брови и усы, но, кажется, колеблются даже волосы в носу и ушах.
Владимир Иванович очень разозлен и сдерживается только потому, что Серафима Павловна умоляющими глазами указывает на папину больную ногу.
– Ну ладно! – изрекает он. – Нищие так нищие.
Но папа словно на салазках под раскат поехал!
– И вовсе они не нищие! На паперти не стоят, милостыни не просят… Они работают!
– Да уж ладно, говорю… – пытается отвести ссору Владимир Иванович, но вдруг взрывается: – Работают они! Рабочие! Пожалуйста, лечите их, целуйтесь с ними, зовите их к себе на блины. Ну, а воры? Воры-то ведь не работают!
– А работа для всех есть? – кипятится папа. – А что делать тому, для кого работы не хватает? Бывает, что и вору перепадет работа, тогда он не ворует! Но ведь сами понимаете, – развращает человека воровская жизнь, легкие деньги, отвыкает он от труда… Вот так и втягиваются люди, и уж не вытащишь их из этого болота… Аминь!
– В общем, «вполне приличные люди»! – ехидно говорит Владимир Иванович.
В передней раздается звонок. Слышно, как Юзефа отпирает дверь, впускает кого-то, смутно слышен доносящийся оттуда разговор. Наконец появляется Юзефа и мрачно докладывает:
– Якийсь там Забега… до вас пришел.
– Ага!
– Вот видите!
Это торжествуют Владимир Иванович и Серафима Павловна.
– Граф Забего приехал извиниться перед вами! А вы говорили!
– Павел Григорьевич, – просит папа, – выясните, голубчик, в чем там дело…
Павел Григорьевич уходит в переднюю и через несколько минут возвращается, держа в руках конвертик.
– Там лакей от графа Забего… Привез письмецо…
– Ага! – радуются Шабановы. – В конвертике, наверно, деньги за визит… Ясно, недоразумение вышло… А вы говорили бог знает что!
В конверте оказывается визитная карточка. На белом глянцевитом кусочке картона напечатано по-польски:
ГРАФ КАРОЛЬ ЗАБЕГО –
и приписано от руки тоже по-польски: «Извиняется за происшедшее недоразумение».
Папа читает это вслух.
– Ничего не скажешь! – изрекает Владимир Иванович. – Забего – джентльмен!
Папа переглядывается с Павлом Григорьевичем.
– Павел Григорьевич, скажите лакею Забеги, чтобы он передал своему барину… Да нет, не передаст он, побоится… Пусть подождет несколько минут! Пуговка, дай мне перо и чернила.
И папа пишет поперек графской визитной карточки, сообщающей, что «граф Кароль Забего извиняется»:
«Доктор медицины Яков Яновский в ваших извинениях не нуждается».
Этот папин ответ кладут в конверт и передают графскому лакею.
Супруги Шабановы сидят, окаменев от изумления.
– Умрете… – говорит Владимир Иванович. – Помяните мое слово: умрете…
– А вы – нет? – хохочет папа. – Вы такое средство придумали, чтоб не умереть?
– На соломе помрете, вот что!
– Знаете, Владимир Иванович, что на соломе помирать, что на бархате – все одно, удовольствие слабенькое…
– Леночка, – шепчет Серафима Ивановна, обнимая маму, – Леночка, он у тебя все-таки с сумасшедшинкой!
Владимир Иванович смотрит на папу с сожалением:
– Я вам торжественно заявляю, Яков Ефимович: если бы вы не такой превосходнейший доктор были, я бы… я бы…
– Вы бы меня к себе и на порог не пускали! – серьезно подхватывает папа.
Тут вдруг на всех нападает неудержимый хохот! Первым заливается сам папа. Хохочет Павел Григорьевич, открыв свои великолепные зубы и спрятав глаза в складках кожи. Хохочут все остальные.
– Над чем вы смеетесь? – прорывается у папы сквозь хохот. – Сами не знаете! – Папа вытирает слезы. – А я вот знаю, над чем я смеюсь… Был у меня такой случай. Пришел за мной ночью человек: «Ради бога, доктор, скорее, скорее, жена рожает». Ну, одним словом, знакомая музыка. Едем мы с ним на извозчичьих санях, везет он меня на Новгородскую слободку, которую вы так не любите, Владимир Иванович…
– Ясно: вор. Все они там, на этой слободке, живут.
– Вор ли, нет ли, этого я в точности сказать не могу, но было в этом человеке что-то… В глаза не глядит, часто озирается… Ну, одним словом, это был не граф Забего! Я, впрочем, тогда об этом не задумывался: ехал полусонный – сами понимаете, морозной ночью в теплой постели веселее…
- Предыдущая
- 26/192
- Следующая
